— Именно так, только об этом не буду рассказывать. Пойдемте в гостиную, — он снова завязал косынку и провел меня туда.

Гостиная в его квартире представляла собой небольшую, но уютную комнату с бежевыми обоями, скромно обставленную. Стоял книжный шкаф, на нижних полках я успел заметить множество папок с уголовными делами. На остальных полках стояли книги русских и французских авторов. Телевизор в комнате отсутствовал: там был только диван, книжный шкаф и журнальный столик, на котором стояла ваза с желтыми лилиями.

— Садитесь, пожалуйста, — Крохин указал рукой на диван. — Я сделаю чай.

Через пять минут он вернулся с двумя чашками чая и сахарницей на подносе, поставил все это на журнальный столик и сел рядом со мной.

— Ну, не томите… — мне уже не терпелось узнать, кто на него напал и зачем.

— Вчера я возвращался домой и не успел я войти в подъезд, как мне приставили нож к горлу, и кто-то сказал мне: «Завтра ты должен вынести обвинительный приговор некоему Сергею Шевченко. Ты понял меня? Делай все, что посчитаешь нужным, только чтобы он оказался за решеткой. Если ты этого не сделаешь, то будешь убит. Не вздумай об этом кому-нибудь рассказать. Иначе я тебя найду и живьем закопаю». Я все это отлично запомнил… Вы, может быть, думаете, что я боюсь смерти? Это верно.

— Почему?

— Ой, нет, и не спрашивайте… — он закрыл лицо руками и отвернулся от меня. — Это был такой кошмар, что мне до сих пор он снится.

— Нет, расскажите, — решительно сказал я. Алексей со стоном опустил голову на журнальный столик, отодвинув свою чашку куда-то в сторону.

— Ну зачем вам это знать? — воскликнул он, подняв голову и сверкнув на меня глазами. — Зачем вам знать, что чувствует человек, которому ни за что ни про что собираются влить три литра серной кислоты?! Да, не удивляйтесь, со мной хотели сделать именно это члены польской мафии только за то, что я в сердцах сказал, что сам расправлюсь с их главарем за его мерзкий поступок!

Слушая его исповедь, я молчал и только с ужасом смотрел на него широко открытыми глазами. Какие три литра кислоты? И что же такого совершил главарь мафии? Последний вопрос я невольно задал ему вслух. Слегка успокоившись, Алексей ответил:

— Этот мафиози был гомосексуалистом и изнасиловал… нет, не меня, а Вадима. Я как это от него услышал, так и сказал, что убью этого негодяя! А он за эти слова решил так жестоко со мной разделаться.

О боже мой, что я услышал… Теперь я понимаю, почему Вадим ничего не рассказывал мне о своей поездке на Лазурный берег. Нет, он, конечно, говорил о посещении какого-то римского поселения, по-моему, Цеменелума, и еще чего-то, но когда я его спросил, как началась его поездка, то он резко замолчал и потом от него нельзя было добиться ни одного слова. Да, для него, мужика, это очень унизительно… Это же надо… Нет, ну если бы я знал об этом, я бы сам убил Павлова за то, что он пошел в полицию… Интересно, а он знал, что Вадим пережил в плену? Я спросил об этом у Крохина, и тот кивнул.

— Да, Павлов узнал обо всем перед смертью, когда они встретились в Одинцово. Анастасия дала мне почитать его заметки — он вел дневник, вам это известно?

— Я этого не знал. Вы не дадите ли мне его на время? Я тоже хочу его прочитать.

— Ну, хорошо. Только не забирайте его с собой, читайте здесь, а иначе Анастасия мне не простит того, что заметки ее мужа пропали, — Крохин подошел к шкафу, снял со средней полки тетрадь в черном кожаном переплете и протянул ее мне. — Держите, Саша. Простите меня за мою фамильярность, но после моих откровений мы уже можем обращаться друг к другу не по полным именам. Не правда ли?

Я ему не ответил, а открыл тетрадь и стал читать. Первую часть я прочел где-то за пять минут, вернее, просто пробежал глазами. Вот, значит, из-за чего тогда Вадим попал в больницу… Не смог выдержать того, что он в первый раз совершил убийство, да еще и тройное… Я не мог спокойно читать о том, как Маликов умолял его о мести за свою погибшую семью. Честное слово, я и не подозревал, что такой слабый по характеру человек может стать следователем и быть на хорошем счету у начальства. А Сергей Павлович его очень ценил до того момента, как узнал об этой истории. Еще хорошо, что у него хватило ума уйти в церковь замаливать свой тяжкий грех. А Алексей не из-за денег помог Вадиму, а ради их дружбы… Я поднял глаза, полные слез, на него — он тоже выглядел каким-то грустным.

— Простите меня еще раз за то, как плохо я о вас думал.

— Да чего уж там… — ответил он. — Главное, что вы все осознали. Но все-таки нехорошо было с вашей стороны нагло врываться в мой кабинет и так со мной поступать… Ладно. И что вы теперь будете делать?

— С чем?

— Не догадываетесь? С делом Шевченко. Я вам буду во всем помогать, если понадобится. Мне надо искупить свою вину перед ним.

— Альтруист вы, скажу я вам, — усмехнулся я. — Всем готовы помочь. Ой, не доведет это вас до добра…

— Нет, я не альтруист, вы ошибаетесь. И помогаю я далеко не всем. Только друзьям. А этот случай всего лишь редкое исключение. Сами подумайте: я отправил невинного человека в тюрьму только потому, что мне пригрозили убийством. В юности я был изгоем, честно говорю. Это я к тому, что у меня и сейчас очень мало друзей.

— За что вас не любили? — мне было очень интересно это узнать. Да, он преступил закон, но ведь это ради того, чтобы его не убили… Но на самом-то деле он хороший, добрый и умный человек. «А еще два часа назад я был готов его задушить…» — подумал я и от стыда покраснел. Вспомнил я, как держал его за воротник и вжимал в стену, а тот ничего не мог сказать и только смотрел на меня… А всему виной проклятые пришедшие в голову первыми мысли…

— А что, разве по мне не видно? — спросил он с кривой усмешкой. — Посмотрите на меня: что вы видите?

— Вижу хорошего человека, которого я, идиот, едва не убил…

— Да нет же… — вздохнул он. — Вы посмотрите, как я выгляжу. Посмотрите на мои шрамы…

Я посмотрел на него — его лицо, действительно, покрывали редкие, но глубокие шрамы, похожие на царапины — сначала я этого не заметил, поскольку был в состоянии аффекта и не рассматривал его, хоть и был с ним лицом к лицу. Но его увечья не казались мне причиной того, чтобы его гнобить за это. Так я ему и ответил:

— Ну, подумаешь, какие-то шрамы… Что, вас из-за этого не любили?

— Сначала из-за моего цвета волос, а потом, как я в пятнадцать лет перенес тяжелую болезнь, из-за этих шрамов. Вы знаете, какие дети жестокие, а в детдоме — особенно. Вот представьте себя на моем месте: кругом блондины, брюнеты, шатены, а ты один рыжий. Ну как им меня, такого, не дразнить?

Да, «белым воронам» во все времена приходилось несладко… Я это знал. Когда-то, в далеком детстве, я очень любил складывать оригами. Ох и доставалось же мне за мое увлечение от других мальчишек… Ведь они были обычными ребятами — любили погонять в футбол, подраться, разбить где-нибудь окно, а маленький Саша Мартынов сидел дома и делал из бумаги фигурки. Мальчишки называли меня «девчонкой», но после того, как отец показал мне пару-тройку приемов из самообороны, перестали это делать и даже понемногу стали меня уважать. А оригами я научился делать весьма неплохо — мои произведения нравились всем. Так что история эта закончилась счастливо. Не то, что у Крохина — ему же не избавиться от своих рыжих волос! А краситься — это удел девушек, а не мужчин.

— Вы не могли дать им отпор? — спросил я у него.

— Нет. Я вообще был слабым физически. Мало мне нестандартной внешности, так еще и болел постоянно… — вздохнул он.

— Так, давайте без комплексов, пожалуйста. Вам сколько лет?

— Сорок один, — и он за это время так и не женился? До чего же могут довести комплексы… Мне очень захотелось сказать ему что-нибудь ободряющее.

— Вот! И вы двадцать шесть лет переживаете из-за того, как вы выглядите? Не стоит, ей-богу, не стоит. Человек не выбирает, каким ему родиться.

— Ах, если бы вы знали, как я раньше из-за этого страдал… Знаете дразнилку: «рыжий-рыжий, конопатый — убил дедушку лопатой»? Я ее слышал чуть ли не каждый час… Всякий раз у меня слезы к глазам подступали… Сейчас мне гораздо легче. Ну все, — он резко оборвал свой рассказ, — хватит. Вас проводить до вашего дома или вы останетесь у меня?