Плюхнулась на стул, перевела дыхание. Странная тишина. Шесть пар глаз смотрят на меня. Удивлённо, любовно, грустно, радостно, отечески смотрят. Извините, без однородных рядов никак не получается.

У мамы на глазах слёзы, папа сдирает с шеи галстук.

– Спасибо, Кот! – проговорил дядя Петя.

– Ты прекрасно держалась, – сказала тётя Галя.

Таким тоном наставница Института благородных девиц могла бы похвалить воспитанницу, впервые в большой свет вывезенную. Мол, со своими обязанностями я, наставница, справилась отлично.

– Деваха-то у нас выросла, – улыбнулся дядя Коля.

Мама сморкалась в салфетку, папа кромсал галстук. Мне их стало жалко.

– Просто у меня нет страха сцены, боязни толпы, – повертела я кокетливо головой.

– Стыда у тебя нет, – невнятно, в салфетку, проговорила мама. – Под своей кроватью когда уберёшь? Там залежи фантиков и грязного белья.

– Катя выпила шампанское министра, – донесла тётя Эмма.

Нас семеро, а на восьмом стуле сидел министр, к тому времени отбывший по неотложным государственным делам. Симпатичный дядька, простой. Поговорил со мной про компьютерные игры, признался, что грешен, играет. Не исключаю, что врал. Насчёт простоты тоже не следует обольщаться. Когда я однажды с дядей Петей ходила в гастроном, который открыли в их доме, и дядя заболтал продавщицу, та спросила, случайно не он ли тот самый новый сантехник, про которого все бабы говорят «страшно обаятельный».

И да! Я выпила фужер шампанского отбывшего министра. Сначала просто перепутав со своим фужером с лимонадом. Потом допила сознательно. Мне было скучно, а платью в сто раз скучнее. Игристый напиток активно примирил нас с действительностью.

Тётя Эмма отличается неделикатностью. Подчёркиваю разность написания: «не отличается деликатностью» и «отличается неделикатностью». Я одна вижу разницу? Тогда приём мимо кассы.

Привычку тёти Эммы «резать правду» побаиваются. Вот сейчас опять-снова-в-очередной-раз вгонит всех в ступор. Но ступор этот привычный, как пинок локтем, и какой-то благотворный. Никогда не бывало, чтобы после заявлений тёти Эммы кто-то поссорился или стал «смотреть другими глазами». Кавычки тут не нужны, устойчивое идиоматическое выражение. Но «другие глаза» – это все-таки дико. Представьте, что вы вынимаете глаза и вставляете другие. Жуть.

– Я нечаянно!

– Так я и поверила! – Мама высморкалась и стала заталкивать салфетку под тарелку.

Папино известное остроумие тормозит, когда дело касается меня. Когда он нервничает, остроумие вообще исчезает.

– Понравилось? – Он швырнул галстук под стол.

– Очень!

Вероятно, папа имел в виду шампанское, а я – своё выступление.

– Водки попробуешь?

Мне стало обидно. Мне начало становиться обидно.

– Родной отец! – пробормотала я.

– Я тебя усыновлю, – махнул рукой дядя Коля. – Пошёл он к чёрту!

– Удочерю, – поправила мужа тётя Эммы.

– После меня, – поднял указательный палец дядя Петя.

– Да ее уже некуда дальше усыновлять и удочерять, – сказала тётя Галя. – Петя, говорит Абрам Израилевич. Встань, слушай, улыбайся.

– Кто он? – поднялся дядя Петя.

– Антон Подойцев. Вспомни! Вместе в дипакадемии учились. Теперь он в Тель-Авиве заметная фигура.

Дяде Пете на банкете приходилось тяжело. Он должен был поблагодарить каждого из тостующих, сказав несколько добрых слов или просто чокнуться рюмками. Проще марафон пробежать, в смысле – вихляя задом, просеменить. Тётя Галя три месяца вбуравливала в мозг дяди Пети, кто будет, кто приедет из долей и весей. Дядя Петя ко всем относился по-доброму, и будь они поодиночке, с удовольствием вспомнил бы молодость. Но скопом!

Мне кажется, он устал. Как солдат на карауле, к которому смена не идёт. Точнее, как офицер, ответственный за охрану, в которую присылают нести службу кого попало. Он мечтал о рыбалке. Россия, камыши, река, лодка, удочка, караси, лещи и прочие белуги, закаты и рассветы, тишина, поплавок, никакой ответственности. Я вызнала его грёзы и предложила дяде Коле и папе воплотить их в жизнь.

Вам не кажется, что в повествовании я получаюсь жутко умной, прозорливой, этакой Ариадной с клубками в руках или хитрованкой вроде напёрсточницы? Однако человек скромный без меры наводит на мысль, что внутри-то у него клокочет бешеное честолюбие. Разубеждайте меня, разубеждайте! Хвастуну же и зазнайке всегда можно дать по носу. Не то чтобы я готова подставлять свой нос, но и набивать карманы пеплом для прилюдной посыпки головы мне не улыбается.

Вышло здорово. Через две недели после банкета, когда дядя Петя и тётя Галя наконец распрощались с последним из иностранных гостей из числа тех, с которыми протокол или просто старая дружба обязывали встретиться отдельно, на моих дядю и тётю было жалко смотреть. Будто их, толком не долечив, выписали из больницы после тяжёлой болезни. Потом они, наверное, будут смаковать каждый момент. Пока же, особенно дядя Петя, с ужасом оглядывались на юбилейную пытку.

Мы их отвезли на Дон.

Не в дом отдыха, не в пансионат, не в отель, не в санаторий, а в частный дом на берегу Дона.

Хозяевам, Фёдору Александровичу и Ольге Владимировне было как моему дяде Коле – под шестьдесят. Бизнес им навязал и организовал сын, успешный предприниматель в Ростове-на-Дону.

Мы поселились в новом куре́не – в большом доме с кухней-столовой, двумя спальнями на первом этаже и еще двумя на втором. На чердак со второго этажа вела лесенка, опять-таки в спальню, точнее – в крохотную спаленку. Ее отдали мне, за что особая благодарность. Интернет там работал на ура. Санузлы (унитаз, раковина, душевая кабинка), именуемые Ольгой Владимировной «сортирными уборными», имелись на первом и втором этажах. Что было прекрасно, потому что легче представить негра президентом России, чем тётю Галя, бегающую «до ветру» в деревянную будку позади старого куреня.

Внутренний дизайн жилища был, мягко говоря, эклектичным. Дизайнер слышал звон, даже много звонов, в которых запутался, и решил осуществить всё, чтоб не промахнуться. Возможно, дизайнером был хозяйский сын.

Обеденный стол, лавки по длинным сторонам из грубых досок, обожжённых под старину и покрытых лаком, современный угловой диван, напротив него плазменный телевизор, стоящий на тумбе – баре со стеклянными дверцами, за которыми батарея бутылок с алкоголем. Какое-то подобие русской печи, ее точно разрезали пополам и прилепили к стене. В топке индукционная плитка, в углублении выше – микроволновка. По всему дому старинные фото казаков: групповые, семейные, портреты – лица на них жутко гордые и официальные, застывшие даже у детей (пороли их, что ли, перед съёмкой?). На стенах фото соседствуют с шашками (саблями?) какими-то вожжами (кнутами?), там и сям на полу стоят прялки и прочие старинные предметы неизвестного нам назначения. И! Апофеоз! В одном из углов выше уровня глаз темно-коричневая маска в обрамлении кукол из соломы.

– Обереги, – значительно сказала Ольга Владимировна, поселяя нас и указав на кукол.

Только она вышла, дядя Петя и тётя Галя скрючились от смеха. Маска была африканской, кенийского происхождения.

На базу́, то есть на принадлежащем хозяевам участке, располагались: старый курень, он же хата-мазанка (белые стены, крытая сухими растениями крыша), в которой жили хозяева (дядя Петя называл их лэнд-лорды), коровник, свинарник, птичник и еще несколько сараев. В саду находилась летняя кухня, представляющая собой каменную, опять-таки побелённую печь с трубой, рабочий стол кухарки, большой обеденный стол и лавки со спинками. Место было намагниченное – сюда, в тень сада, с видом на цветники, на созревающий виноград, на равнодушно текущий Дон, всех тянуло…

Как тянуло? Немилосердно? Постоянно? Безотчётно? Да ладно! Дюма вычёркивал из рукописей своих литературных рабов причастия и прочие эпитеты. Тянуло – и точка. Мы завтракали, обедали, ужинали только здесь. В доме ни разу.