Я не знал, что Олеша – друг братьев Старостиных, я и про Старостиных еще не мог слышать. Я не знал и слов его, таких важных для меня сейчас: «…Главная моя мечта – мечта сохранить право на краски молодости…»

Но одно знаю, что, если бы не тогдашнее увлечение наше футболом, я бы узнал про Юрия Карловича позднее. И как бы жалел потом, что жил по соседству и не увидел его…

Итак, первым из футболистов, кого я увидел в непосредственной близости, оказался спартаковец Николай Дементьев.

Эта близость, в общем, ничего не означала.

Мы не были знакомы, ни словом друг с другом не обмолвились.

Даже с дочкой его, которой меня весь двор дразнил, мы виделись лишь в дворовой колготне, в бессмыслице колкостей, обостренных раздельным обучением мальчишек и девчонок, тянувшихся друг к другу в послешкольных играх, но от неловкости напряженных и нелепо агрессивных… К футболу это, однако, никакого отношения не имело.

В «Огоньке» поместили фотоочерк «Галочка Дементьева на стадионе» – и уже это свидетельствовало о популярности нашего соседа и его еемьи соответственно.

В новых, построенных после войны домах на углу Хорошевского шоссе и Беговой улицы поселили достаточно людей, снискавших известность в разных областях.

Да и меня-то с детства было трудно удивить знакомством с кем-либо из прославленных лиц. Я принимал как должное ежедневное общение в летние месяцы с Корнеем Ивановичем Чуковским. Я ехал в эвакуацию вместе с киностудией и поэтому знал Петра Алейникова.

И не искал я знакомства с Дементьевым. Думаю, что, обратись он ко мне, я бы растерялся. Мне не требовалось общения – я вполне удовлетворен был созерцанием.

Великий спортсмен Владимир Иванович Щагин рассказывал, что мальчишкой он как-то долго смотрел, как моются под водопроводным краном футболисты после игры. Один из них не выдержал, спросил: «Ну что уставился?» – «Хочу на вас посмотреть».

Я сразу вспомнил, как Дементьев нас мягко спросил: «Что вы в окна заглядываете, ребята?» Мы смешались, ничего не ответили, убежали.

А что было ответить? Что электрическая глубина за распахнутым в жаркий вечер окном его комнаты – с женой и дочкой он занимал комнату в двухкомнатной квартире, – этот уют под оранжевым абажуром видится нам продолжением пространств динамовского стадиона? Скажи мы так, он, возможно, что и понял бы и не осудил. В спортивной жизни он сталкивался с самыми невероятными знаками внимания. Щагину он, например, рассказывал, как в Ленинграде старшего из братьев Дементьевых – Петра провожал после матчей весь город, как тогда казалось, хотя стадионы, конечно, были по вместимости не чета нынешним. И сам Щагин вспоминал, что после какого-то матча на московском стадионе «Динамо» публика обступила маленький домик возле Северной трибуны (он и сейчас существует), где жили приезжие футболисты, и требовали, чтобы Дементьев-старший показался в окне…

Я знал про Петра Дементьева – Пеку. У моего одноклассника была затрепанная, тоненькая книжечка – «Турецкие бутсы» Льва Кассиля. Она начиналась фразой: «Пека Дементьев очень знаменит…»

Принимаясь за свою книгу, я намеревался обязательно повидаться с братьями Дементьевыми. Не мучить их назойливыми вопросами, расспросами, а просто рассказать, что думал о них, что значили и значат они для меня, для людей моего возраста, вспомнить, может быть, вечера на Беговой под окнами одного из братьев, рассказать, что одного парня из нашей школы Юру Чумичкина прозвали Пекой за маленький рост и большой футбольный талант, а он вот стал хоккеистом и выступал за мастеров «Локомотива», вспомнить затрепанную книжку про знаменитого Пеку и подумать о возможном ее продолжении… Я предвкушал страницы, проникнутые трогательной радостью узнавания, дальнейшего развития в новых поколениях давнишней футбольной легенды и прочее, прочее…

Щагин, знавший обоих Дементьевых, охотно взялся эту встречу устроить. Но позвонил в тот же день необычайно огорченный: «Нет, не хочет Петр даже слышать об этом. И Коля с ним согласен. Петр обижен за сегодняшнее отношение к нему. Нет у него желания ни о чем разговаривать. „Все равно, – сказал, – твой журналист всей правды не напишет. Словом, не хочу – и точка. Плохо мне и грустно. И старый я уже, чтобы на другое надеяться“.

И я был расстроен не меньше Владимира Ивановича. И обижен – не за себя, разумеется, а за Пеку. Как же, всетаки получается, что человек, присутствующий не просто в истории, но, как я уже замечал, в легенде, не окружен должным вниманием? Как легко, оказывается, произнести веселое прозвище Пеки, пересказать со слов футболистов старшего поколения остроумнейшие эпизоды с его участием – и как не остается ни у кого потом времени разобраться и проследить: все ли благополучно в частной жизни и в быту у ветерана, которому мало благодарных воспоминаний и упоминаний в торжественные дни различных дат и юбилеев, благодушных печатных отметок по тому или иному случаю. Ветеран хочет – и достоин – жить и действовать по мере сохранившихся в нем сил. Ему мало истории, ему нужен повседневный интерес к себе. Он вправе рассчитывать на постоянное внимание к своей судьбе. А мы его утешаем бронью на миф. Забываем мы, что ли, что выдающийся спортсмен, то есть спортсмен, отдавший спорту лучшее и главное из того, что было в нем и у него, большую часть своей жизни – ветеран. Спортивный век всегда был короток и становится еще короче – хотим мы того или не хотим. Стало быть, надо что-то думать сообща. Мы же вот спокойно и просто говорим, что искусство требует жертв. Почему же в случае со спортом мы умалчиваем о неизбежности жертв? В режиме ререкальной лампы нередко трудятся люди во многих отраслях и областях наук и знаний, где и аплодировать вовсе не принято и в голову не придет, где и самый прославленный человек не бывает на виду, никто не узнает его на улице, не приклеивает его портрет к ветровому стеклу автомашины и не просит у него автограф, журналисты не спешат к нему за интервью и не торопятся с жизнеописанием из-за сложностей, связанных со спецификой профессии и малой выигрышностью натуры, и прочее, и прочее. Скорее всего, эти люди, трудящиеся в сфере, не связанной с непременной публичностью, и более душевно закалены – и ни возраст, ни перемена в отношении к ним не способны оказать на них столь сильного воздействия, столь сильно ошеломить, оскорбить происходящей почти неизбежно переоценкой ценностей так катастрофически огорчительно, как людей, привыкших к продолжительной неизменности общественного внимания.

Но люди большого спорта, как и, допустим, артисты, обречены, ну скажем, счастливо обречены на то, чтобы быть постоянно на виду, даже в случае неуспеха – так уж получается при всепроникающей мощи массовых средств информации, – и никуда им от этого не деться. И трудно, сложно нам всегда, наверное, будет утешать тех, кто рано или поздно покидает арену всеобщего внимания, расстается с тем, к чему привык. И как найти безошибочные слова для утешения? Когда и Пушкин еще утверждал: «Забвение – естественный удел всякого отсутствующего».

…Мог ли я настаивать на встрече с Петром Тимофеевичем? Мог ли гарантировать, что я именно сумею написать всю правду? Опыт показывает, что всю правду со слов одного человека вряд ли напишешь. А на целую книгу про Пеку Дементьева, которой он, уверен, заслуживает, я замахнуться никогда бы не решился – пишу о том, чему был свидетелем, хотя бы косвенным, мимолетным. Исследование же для людей более, чем я, основательных. Или же с большим воображением…

Меня интересовало все, связанное с тогдашним футболом. И легенда о необычайном виртуозе Петре Дементьеве не могла не интриговать.

Правда, удивляла некая странность современного мне пребывания Пеки в большом футболе. Совершенно не помню его в репортажах Синявского, хотя Трофимов и рассказывал мне, что в сорок девятом году в Ленинграде Дементьев творил чудеса в матче против московских одноклубников. Во всяком случае, он явно был оттеснен на второй план не только Федотовым и Бобровым, Бесковым и Трофимовым, но и Дёминым, Карцевым, Грининым, Сергеем Соловьевым, Пономаревым, Николаевым, братом Николаем и только что появившимся Никитой Симоняном, чьи имена все время были йа слуху. Я еще не понимал, что бывают лучшие годы, годы расцвета, и годы, когда проходит пора и самого крупного дарования. Я и сейчас слабо верю, не хочу, то есть, верить, не могу примириться, что талант оставляет человека как бы в стороне от сделанного им, существует как бы отдельно – в произведении, как в искусстве или литературе, и в памяти, как это случается со спортом.