– Значит, у вас украли эту саблю?

– Какое там «украли»? – махнул рукой Петр Николаевич. – Хуже.

– Ограбили?

– Еще хуже, Леонид Николаич… Сестрица моя сама прямо в руки подонку сабельку-то отдала.

– Петя!

– А что – «Петя»?! Что – «Петя»? Ты, конечно, меня извини, сестрица, но такой дурости я от тебя не ожидал, – ответил Петр Николаевич. – Считаешь, что я не прав?

– Да, Петр, ты категорически и катастрофически не прав. И позволь, я сама расскажу о нашей проблеме.

Эксперт пожал плечами.

Анна:

– Я не понимаю, почему мы говорим о сабле… То есть я не понимаю, почему мы говорим только о сабле, забывая, что пропал еще и человек. Как будто сабля… Ради Бога молчи, Петр! Я умоляю тебя – молчи!… Дай мне рассказать, что на самом-то деле произошло. Почему же зашоренные вы все такие? Подозревающие всех подряд. Так нельзя жить. Так – не правильно, нечестно, нехорошо… Мы все живем так, как будто черновик пишем и помарки наши никакого значения не имеют, – мы же все потом перепишем набело! Но так не бывает. Так не бывает, господа! Жизнь одна человеку дадена, и день, который ты сегодня прожил недостойно, грязно, с помарками, таким навсегда и останется… перебелить его нельзя. Но мы об этом совершенно не думаем. Мы думаем: вот завтра… завтра я заживу совсем по-другому. Но наступает завтра… послезавтра… послепослезавтра… а мы все пишем свой черновик и продолжаем обманывать себя…

Да, да, Петя… я, конечно, отвлеклась… я прошу прощения. Я соберусь сейчас и все расскажу… про Андрея… и про саблю, будь она неладна.

…В тот день шел дождь. С утра шел дождь, и мои девчонки заныли: ну что это такое? Как дело к выходным – дождь, дождь… А я люблю, когда дождь. Санкт-Петербург – город дождя, неаполитанская солнечность для него противоестественна и более похожа на румянец у чахоточного. Я так своим девочкам и сказала. Они хорошие девочки – умненькие и со вкусом… А у меня они недавно работают и, наверное, долго не задержатся – денег-то в моей студии много не заработаешь…

Что, простите? Ах да. Я не сказала… Я – дизайнер, занимаюсь интерьерами. У меня есть – спасибо Пете, это он помог, – у меня есть студия на углу Гороховой и Садовой. Но если честно, то она не совсем студия, а по большей части магазинчик… Одним оформлением интерьеров прожить довольно трудно: заказы то есть, то нет… А сейчас лето, мертвый сезон… ужасное выражение, правда?… Сейчас август, а клиент начинает шевелиться только где-то в самом конце августа – начале сентября.

Итак: в тот день шел дождь… Я стояла у окна и смотрела, как идут по Гороховой пешеходы, блестят зонты, как стекают по стеклу капли. Девчонки мои ныли, что, мол, вот – как дело к выходным, так и дождь. А была пятница, и оставалось полчаса до закрытия, и было ясно, что никто к нам сегодня уже не придет. И я сказала девчонкам, что они свободны, могут идти домой, потому что никто сегодня не придет. Никто не придет, никто… Они обрадовались и мигом убежали, а я осталась отбывать свою повинность. Я сварила кофе и села на подоконник смотреть, как идет дождь. Моя студия находится на втором этаже, и сверху я вижу мистическую реку жизни, по которой плывут скользкие медузы зонтов и блестящие спины машин… Я сидела, взобравшись с ногами на подоконник, дымился кофе, внизу плыл против течения большой троллейбус… в Петербурге был вечер, дождь, август, одиночество.

Я не услышала, как он вошел. Это очень странно, но я не услышала, как он вошел… Над входной дверью у нас висит колокольчик, и не услышать, как входит человек, нельзя. Но я – честное слово – не услышала. А услышала: «Добрый вечер».

Я услышала голос, вздрогнула и уронила чашку… и увидела его… Чашка еще не успела долететь до пола, она, кажется, еще падала, выплескивая черную горячую волну… А я уже встретилась глазами с Андреем. Чашка разлетелась на триста осколков, а кофе забрызгал низ портьеры… Я каждый день смотрю на след этого черного взрыва и вспоминаю, как он вошел и сказал:

– Добрый вечер… Аи, беда какая! Я, кажется, вас напугал. Простите, я этого не хотел.

Я что– то ответила, но сейчас мне не вспомнить, что именно. Наверное, я сказала какую-нибудь банальность… Или не банальность. Не помню, не помню… Помню только, что он улыбнулся, подошел и сказал:

– Простите меня… я искуплю. Честное пионерское.

И подал мне руку, помогая слезть с подоконника. Рука у него была крепкая, сухая и прохладная… сильная мужская рука. Я опустила ногу на пол, и триста горячих осколков обожгли мне ступню – я же босиком сидела на окне… Наверно, мне было больно. Наверно… но я ничего не сказала. А он сам догадался. Он догадался, понял и подхватил меня. Очень ловко меня подхватил и перенес через дымящуюся кофейно-фарфоровую лаву. И аккуратно поставил меня на пол. Кафель пола показался мне холодным. Я бы даже сказала: ледяным. Меня как будто обожгло холодом… Я стояла и смотрела в его глаза. А он улыбнулся и сказал:

– Простите мне некоторую вольность, но я не мог допустить, чтобы вы порезали ноги.

И вот когда он это сказал, я подумала: а вдруг? А вдруг это судьба?

Знаю! Знаю, что звучит банально, театрально, избито… но именно так я в тот момент чувствовала. И ведь я оказалась права! Оказалось: это ОН.

– Дура! – возбужденно выкрикнул Петр Николаевич. – Господи, ну какая же дура! Пришел альфонс… дрянь, сволочь, уголовник… подержал за сиську – и все, сомлела дура… Разорила… разорила!

– Петр!

– Да ладно… не надо только корчить тут из себя, сестрица! Ах, дождь! Ах, август! Ах, я натура утонченная… ой, ой, ой! А пришел кобель, прихватил за клитор – и все! Крыша поехала.

– Петр! – воскликнула Анна Николаевна. Видимо, что-то она хотела сказать, но ничего не сказала, а вскочила и выбежала из кабинета.

– Да ладно, – сказал «дипломат» и сделал глоток виски.

Партнеры и Брюнет переглянулись. Брюнет поднялся и вышел вслед за Анной Николаевной. Ее брат закурил, взмахнул, разгоняя дым, рукой и сказал:

– Ну, погорячился… ну, может быть, несколько не прав. Но поймите: отдать саблю за шестьдесят тысяч баксов! Бред. Бред полнейший. Кому рассказать – не поверят.

– А что все-таки произошло? – спросил Купцов.

– Неужели непонятно?… Этот Андрей, если, конечно, он Андрей, вскружил ей голову. Она, Нюшка-то, баба неплохая, но с тараканами… Она разок уже замужем побывала по молодости. За одним… (Петр Николаевич усмехнулся) гением. Гений этот пил и ее бил… вот так, господа. А у нее с той самой поры образовалась идея фикс, что вот, мол, когда-нибудь в ее жизни появится НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА. Понимаете?

– Пожалуй, да, – ответил Купцов. Петру хин кивнул.

– Ну вот… вот он и появился. Из дождя и августа. Наплел ей, дурехе, с три короба. Про Бродского… а она, Нюшка-то, от Бродского кипятком писает. Ведь как будто знал, гандон, на чем ее подловить можно. И, конечно, подловил… Пригласил в кафе, потом повел гулять по набережным… В сумерках… под дождем. Вы понимаете?

– Пожалуй, да.

– Ну вот… дурочка сомлела и пригласила его к себе. А если точнее: к нам. Но я-то в Питере бываю только наездами, я почти постоянно живу в Швеции. А сюда прилетел на пару дней после ее звонка. Она мне позвонила и закатила истерику: ах, его убили! Ой, дура! Ой, дура, дура, дура… Ой, дурища!

Петр Николаевич сокрушенно покачал головой, налил себе виски, выпил.

– Так на чем, господа, я остановился?

– На том, что ваша сестра пригласила своего знакомого в дом.

– Да, верно. Она пригласила этого Андрея в дом. Уж не знаю, чем они там занимались – стихи читали или еб…сь, но вспыхнула промеж ними любовь невероятная. Встретились, понимаешь, два одиночества, развели у дороги бордель… В общем, покидая под утро мою сестру-дуреху, этот Андрей «в залог нашей высокой любви» попросил фамильную саблю. И она дала!

– А когда это было? – спросил Петрухин.

– Пятого.

– Понятно, неделю назад. И с тех пор Андрей не появлялся…

– Да уж… Сказал, что сгоняет в коротенькую командировку и в понедельник вечером будет у нее. Конечно, ни в понедельник, ни во вторник он не объявился. А эта дура теперь твердит, что с ним случилась беда… И ведь никак не разубедить, понимаете?