И когда Димка, Веня и Шарафутдинов уже подходили к трибунам, дорогу им преградил товарищ Дынин.

— А ну, что у вас там? — спросил он и протянул руку к шкатулочке с сюрпризом.

— Д-да-да-да… да-да-да-да… — начал заикаться Димка. Один Шарафутдинов сохранял спокойствие.

— Пожалуйста, — сказал он, — посмотрите. — И открыл шкатулочку.

В шкатулочке что-то зафырчало, затрепыхалось, и оттуда, потеряв на лету перо, взмыл в небо голубь.

Товарищ Дынин растерянно посмотрел в пустую коробку, потом на голубя и задумчиво произнес:

— Пионеры, а мучаете птицу.

Надпись на экране:

Так Костя Иночкин получил в общей сложности тринадцать мясных котлет.

Наступил мертвый час. В лагере воцарилась какая-то странная тишина. Пожалуй, только теперь стало ясно, что с раннего утра и до сих пор беспрерывно грохотало радио.

Аллеи опустели. Лишь на площадке перед изолятором толпились вожатые. Они вытаскивали из тюка и расстилали на траве маскарадные костюмы. Это было похоже на огромную аппликацию: на зеленом фоне распластаны яркие фигурки без голов, ладоней и ступней. Старуха санитарка с ранцевым дезинфикатором ходила меж костюмов и под наблюдением докторши опрыскивала их из трубки каким-то зельем. Намокшие костюмы темнели.

— А не полиняют? — спросила вожатая второго отряда.

— Вам что, красота нужна или здоровые дети? — убила ее иронией докторша.

— Если уж по вашим правилам, — сказал Гусь, — эти костюмы давно сжечь пора. Их уж лет шесть по разным лагерям таскают.

Откуда-то донеслись мелодичные звуки «Сентиментального вальса».

— Это что за новости? — воскликнула докторша.

— Я инструментальный квартет освободил от сна, — сказал Дынин. — Пусть тренируются.

Струнный квартет — четверо мальчиков в очках: две скрипки, альт и виолончель — реетировал в тени, отбрасываемой трибуной.

— Выходи, — оглянувшись по сторонам, шепнул альт.

Скрипнула дверца, и под виолончелью показались костины тапочки.

— Пошли! — сказал Костя. — Быстрее!

И квартет, окружив виолончелиста и продолжая играть, двинулся в ногу по дорожке. Дойдя до дощатой постройки с надписью: «Для мальчиков», квартет остановился. Костя юркнул за загородку. Звуки «Сентиментального вальса» неслись над лагерем.

— Нашли где играть, — неодобрительно покачала головой проходившая мимо повариха. Она несла два ведра свежих огурцов.

Костины тапочки вновь появились под виолончелью, и компания, задорно блестя стеклами очков, двинулась назад к трибуне.

— Вот мастера, — сказал Дынин. — На ходу играют. Виртуозы. А это у тебя что за книжка?

— Чехов, — ответила Валя.

— Зачем?

— Смешно.

— Ты б лучше журнал «Вожатый» почитала. Опыта-то нет.

— А вот и «Царица полей»! — Длинноногая вожатая вытащила из узла мешок, оклеенный пинг-понговыми шариками молочно-восковой спелости.

— Здорово, старушка, — сказал Гусь. — Ей всегда первую премию дают. На химзаводе торт получила, в почтовом ящике торт получила, и у нас получит.

— А что ж, коту в сапогах, что ли, премию давать? — вмешался Дынин. — Правда, сейчас бобовым большое внимание, — озабоченно сказал он. — Может, стручка премируем?

— Если бы стручку премию надо было дать, — сказала вожатая второго отряда, отрабатывая ногами движения чарльстона, — на химзаводе давно бы дали. Проявили бы инициативу.

— А точно там «Царица полей» получила?

Вожатая кивнула.

— Ну и мы «Царице» дадим, — решил Дынин, прикладывая к себе костюм кукурузы. — Чего зря голову ломать.

— Да не о том речь, — поморщилась Валя. — Ребята могли бы сами костюмы сделать.

— Знаю я эту самодеятельность, — сказал Дынин. — А где бархат возьмете, позументы?

— Да на что они, позументы эти, — сказал Гусь. — Обои, краски да папиросная бумага,

— Гордость надо иметь! — возмутился Дынин. — Что мы, беднее химзавода, что ли, в папиросную бумагу детей заворачивать!.. А тут костюмы качественные, проверенные. Давайте лучше, чем всякой маниловщиной заниматься, решим, кого в «Царицу полей» наряжать.

— Известно кого, — усмехнулся Гусь, — Митрофанову. У нее же дядя на железной дороге шишка.

— Других предложений нет? Так и решили. А насчет шишек смеяться мы все горазды. Вот август подойдет, уборочная — самое горячее время, на чем имущество вывозить? Вы, что ли, нам платформы дадите? Или Митрофанов?!.. Понятно говорю?

А в комнате мальчиков никто не спал.

— Так мы его и будем все лето кормить? — лежа на постели, говорил Стасик. — В конце концов, пошел бы к поварихе, поплакался. Что она ему поесть не дала бы?

— А повариха — тут же к Дынину, — сказал Венька.

— Да не пойдет он ни к какой поварихе, — сказал Марат и закривлялся: — «Тетенька, дай котлетку! Тетенька, дай котлетку!..»

— Ах, он гордый? — иронически сказал Стасик.

— Тебе что, Стасик, по уху дать? — приподнялся на локте Дима Стабовой.

— А ну, дай, дай! — ощерился Стасик и тоже приподнялся на локте.

— Да бросьте вы! — закричали все. — Бросьте!

Но Димка уже спускал ноги с кровати. Стасик откинул одеяло. Драки бы не миновать, если бы не Шарафутдинов.

— Самое жуткое, — поднял он с подушки голову, — что завтра родительский день.

— Ни черта, — сказал Стасик. — Родители Иночкина в Черном море купаются.

— Надо заявить так, — предложил Шарафутдинов. — «Раз родительский день, значит пускать только родителей». А то ведь едут все, кому не лень: и дедки, и бабки, и тетки, и дядьки, и вообще седьмая вода на киселе. Будто больше и поехать некуда.

— Вот припрется Костина бабка, — сказал Стасик. — «Где мой внучек, да как он поправляется?»

— Эй, вы! — сказал Димка. — Родительский день надо предотвратить.

— Предотвратил один такой, — презрительно скривился Стасик.

— А надо по-умному, — сказал Димка.

— Есть! — воскликнул Венька и протянул большой палец, — Во! Эпидемия!

Выждав момент, когда главная аллея опустела, и убедившись, что за ними никто не подглядывает, ребята раздвинули кусты и оказались в перелеске — зеленой зоне лагеря.

Они шли гуськом, неслышно, как индейцы. Впереди — Венька, за ним — Дима Стабовой, Марат и Стасик Никитин. Шарафутдинов шел последним и то и дело озирался по сторонам.

— Здесь! — остановился Венька и поднял зажатые в кулак спички. — Тащите.

Не без трепета пальцы потянулись к спичечному пучку.

— У меня короткая! — упавшим голосом сказал Марат и показал обломок спички.

— Атас! — шепнул вдруг Шарафутдинов. — Кто-то дышит.

Прислушались.

— Да нет там никого, — сказал Стасик.

— Ну да, нет, — обиженно прошипел Шарафутдинов. — У меня слух, как у филина.

…На цыпочках подошли к ореховому кусту. За кустом, прислоненный к осиновому стволику, стоял треугольный осколок большого зеркала. Рядом с зеркалом — обложка «Советского экрана». На ней — улыбающаяся Людмила Шагалова с изящной копной ловко зачесанных светлых волос. А перед этим алтарем красоты на корточках сидела Митрофанова. Распустив жидкую косенку, она старательно начесывала гребнем волосы, стараясь максимально приблизиться к недосягаемому идеалу. Она была так сосредоточенна, так напряженно были сдвинуты ее белесые бровки, и с такой надеждой переводила она взгляд с вожделенного шедевра на зеркало и с зеркала на вожделенный шедевр, что, как тетерев на току, ничего вокруг не замечала.

Ребята переглянулись. Вдруг Стасик как гаркнет:

— Брысь!

Митрофанова аж села от испуга и зажмурилась.

— Ты, Митрофанова, пионерка, — дынинским голосом и с дынинской интонацией сказал Стасик, — а Вавилон на голове устраиваешь.