Космополитов ругали, их выгоняли с работы, клеймили в газетах, всячески не давали работать. Козинцев вскорости стал ставить «Гамлета». А отец, когда пришел в себя и время уже немножко переломилось, в основном преподавал на курсах – были такие сценарные и режиссерские курсы в 50-е − 70-е годы.

Фаина Георгиевна часто приходила к нам в гости, когда снималась в «Золушке». Наша семья жила близко от «Ленфильма».

Папа никак к ней не относился, она для него практически не существовала. Может быть, он и восхищался ее игрой, но я никогда ничего от него о ней не слышала. А мама с ней была после «Золушки» в приятельских отношениях. И даже так, как многие, очаровалась ею, потому что она очень очаровывала поначалу людей, но потом не пошло – маме все в ней не нравилось. Маме не нравилось, что она некрасивая, так сказать, ей нравились такие куколки, дамы очень воспитанные, очень «комильфовые». Главное – комильфо. Но уж последнее, что было в Фаине, – это комильфо. Поэтому она никак не подходила.

Они все – Гарин, Локшина, Раневская − ходили к Меркурьевым, потому что они очень дружили с Ириной Мейерхольд, женой Василия Меркурьева. И это была как бы память о Мейерхольде. Раневская к нему непосредственного отношения не имела, но она очень дружила с Гариным, а Гарин был его любимый актер и очень любил Ирину Всеволодовну. Я помню ее. Я у них не была, но я столько общалась с Гариными сама, очень с ними была близка, с Хесей Александровной и Эрастом Павловичем. Я всегда жила у них на Смоленском бульваре. И там тоже Фаину встречала потом, когда все закончилось и папе разрешили переехать в Москву в мае 1953 года. А до этого мы жили в одном доме, прежнем доме, на Большой Пушкарской. Раньше в Питере был сперва Дом киношников на Большой Пушкарской, и там жили Гарины. А потом они уехали в Москву, а мы остались.

У них был очень интересный, какой-то совсем другой дух, чем у нас дома, чем у Черкасовых. С ними дружила моя мама, она дружила с женой Николая – актрисой Ниной Черкасовой. Мама была жена режиссера, дама такая, и Нина тоже была дама. Обе вот такие очень модные дамы совсем в ином духе. Потому что ни Хеся Александровна, ни Фаина Георгиевна, они модными не были. И «наши дамы» за это их немножко презирали, что они не красотки, не такие какие-то:

– Их никто не любит. А у нас поклонники!

Да, мама была большая модница. И Нина Черкасова была модницей. И мама плакала, рыдала, кричала на меня целый день, что я не модница. Много было страданий по этому поводу. Но тогда еще были надежды, потому что я была очень молоденькой, еще все могло быть.

С Надеждой Кошеверовой мы тоже очень дружили. Надежда Николаевна была в другом духе. Она была дама, конечно, но «мужского» типа, умная, ну никак не «дамочка». И она очень любила Фаину Георгиевну. Почему потом разругались они, я не знаю. Там было несколько историй. Во-первых, на моих глазах разругались Гарины с Кошеверовой, вернее, не Гарины с Кошеверовой, а Хеся с Кошеверовой, – привыкайте, что среда искусств это вам не монастырь.

Надежда Кошеверова была первой женой Акимова. Причем, когда она влюбилась в Москвина, то в отличие от манер того времени, когда просто крутили романы, оставаясь с мужем, она очень захотела уйти к Москвину. Она очень его полюбила, видимо, себе на беду, потому что Москвин был человек замечательный, но трудный. Дома был трудный – такой топор висел. Он был мрачный, но порядочный человек и странный чрезвычайно. Но Акимов же остался с Кошеверовой невероятно дружен. Чуть что, он уже сидел там, на Петроградской. И женился он на Юнгер просто как-то вот так – была у него самая главная хорошенькая актриса в этот момент, когда Надя уходила, – он на ней и женился.

Юнгер довольно скоро его оставила и ушла к Калатозову, уехала с ним в Америку, когда он там был в 40-х нашим представителем. Уехала, вернулась, бросила Калатозова, ушла к Владимиру Николаевичу Орлову, а Акимов на это чихать хотел. Его семьей была Надя практически. А какие там были романчики у него или не были – он всё придумал, потому что был страшненький такой жучок, Царствие ему Небесное. Но он очень любил, чтобы о нем шла слава как о страшном бабнике. А у Елены Владимировны были всякие долгие романы. В том числе в нее вдруг влюбился Гарин на «Золушке». А он – человек серьезный и не бабник. Правда, пьющий очень. У него была дочь, случайная, с 30-х годов. Но он был очень привязан к Хесе Александровне и без нее совершенно не мог. Она ему как мама, как сестра, как опекунша, потому что сам он очень беспомощный человек и очень такой нежный. И он не собирался ее бросать даже ради Юнгер. Тем более для Юнгер это была ерунда какая-то – между Калатозовым и Орловым, – то ли она снизошла, то ли нет, я не знаю. Но Хеся очень рассердилась, что Надя не сделала чего-то, что она не сказала: «Эраст, как вы смеете!» и так далее. Но Хеся тоже была странная и отличалась от них от всех своей такой нравственностью суровой, потому что там творилось бог знает что: и на съемочной площадке, и без площадок тоже. А она все это очень не любила, и когда это касалось ее Эрасика, то она была просто в ужасе:

– Ну что такое?! Леночка, их хорошая знакомая, и какое-то безобразие.

В общем, она очень рассердилась на Кошеверову.

Ни Черкасовы, ни Гарины, ни Москвин с Кошеверовой не бросили отца, когда он был космополитом, и общались с ним, а так далеко не все поступали. Поэтому мы это очень ценили.

А потом с Раневской поссорилась моя мама из-за Кошеверовой. Мама Раневскую недолюбливала. И после какой-то болезни Фаина Георгиевна сказала, что хочет пожить в Комарове у Надежды Николаевны зимой и что для Нади это даже хорошо, потому что она, Раневская, будет покупать и привозить дрова. А мама, которая была очень нравная такая, сердитая, она вдруг решила сорваться на Фаине, она раздражена была – может быть, это были годы космополитизма, но скорее всего, позже – мы уже в Москве были. И она на нее закричала:

– Как вам не стыдно, вы приписываете Наде неприличные какие-то интенции, что она из выгоды будет вам сдавать дачу, она приличный человек, а вы говорите о ней, как о девке с базара! − и т. д.

Фаина чрезвычайно удивилась. И вот, сколько я ее помню, еще лет 30 она спрашивала у меня всегда:

– На-на-на-натали, ну т-ты объясни, что Верочка от меня хотела?

Я могла только ей говорить: «Фаиночка, я не знаю, что она хотела, я знаю, что она всегда кричит, а вы все этого не понимаете». Потому что мама с ними держалась как гранд-дама, во всяком случае очень хорошо держалась, и когда я плакала, кричала: «Спасите, на меня мама много кричит!» (ну, тогда так было), то они все удивлялись, кроме Нади. Надя умная была и понимала, и Хеся тоже. А Фаина нет. Она в чем-то была очень наивной. Ей казалось – Верочка такая вежливая, воспитанная, светская в каком-то роде. И когда она их приглашает, и сама среди этих шкафиков, мебели, и все так уютно и красиво. Фаина просто не могла поверить, что в том мамином крике ничего нет, кроме истерики. Но так и было. Причем Гарины маму убеждали, что она не права, она объясняла Эрасту, почему так, потом поссорилась с ними, это была совершенно бесконечная история.

Мы уже не жили в Ленинграде, и я не могла все это видеть как следует. Я вышла замуж за литовца и довольно много лет приезжала и в Москву, и в Ленинград, хотя жила в Литве. Потом, когда я вернулась в Москву, то бывала у старенькой совсем Фаины Георгиевны, в 70-х годах, в Южинском уже. Но от мамы я скрывала, что хожу туда. Считалось, что я предаю ее.

И мы разговаривали, а Фаина опять свое:

– Наталья, объясни, что Верочка от меня хотела?…

Петр Меркурьев-Мейерхольд

Муж на двоих