– Может, так, а может, и не так.

На площадке становилось все холоднее, и мы переместились в бар. Засыпанный пивными крышками пол под грязной стеклянной витриной, календари с футболистами по стенам, зеркало. Когда, заказывая два пива, я облокотилась на стойку и распахнула жакет, мой спутник с бесстрастным интересом оглядел мою грудь. Потом перевел взгляд выше и сказал невозмутимо:

– У тебя глаза цвета сланца.

Такого сравнения я еще не слышала. И подумала, что у этих юнцов – собственная палитра и они соотносят цвета и линии с поверхностью, которую расписывают. С удовольствием отметила, что он как-то перестал зажиматься и топорщиться и разговорился. Я понимала, что беседовать об этом ему приятно, и понимала почему. Рядовой бомбер, покрывающий стены своими незамысловатыми тэгами, обрел сейчас значительность в собственных глазах – он был напарником и другом безвременно погибшего Даниэля, свидетелем его акции, оборвавшейся на середине, безусловным фанатом вождя. Я представилась ему журналисткой, специализирующейся на стрит-арте, что отчасти объясняло мои вопросы. В конце концов, человек начинает писать на стенах, чтобы почувствовать себя кем-то. Я знала, что впервые подпись Снайпера – поначалу простой жирный росчерк – появилась на улицах в конце восьмидесятых; со временем она видоизменилась, стала бросаться в глаза: увеличились буквы – уже не «баббл», еще не «уайлд», – красные, словно брызги крови, появилось фирменное перекрестье оптического прицела над «i». Следом подпись украсилась символическими изображениями – встроенные между грозными буквами, они словно бы раздвигали их, понуждая захватывать городское пространство, а там пришел черед более затейливых росписей – символы наполнились смыслом, имя свелось к фирменному значку, и рисунки стали сопровождаться уклончивыми, многозначительно-загадочными фразами. После поездки в Мексику, предпринятой в середине девяностых, к изображению прицела в его граффити прибавились – вероятно, под влиянием тамошнего классика Гуадалупе Посады [11] – черепа и прочие атрибуты смерти, которые вместе с туманными изречениями стали основой стиля. И на каждом этапе развития каждое граффити воспринималось как вершина, как разящий образец могучего стиля, которому многие пытались подражать – но безуспешно. Не поддавалось повторению то, что Снайпер оставлял на заводских оградах, на станционных павильонах, на рольставнях или труднодоступных стенах учреждений, банков и складов. А персонажами его становились дерзко переосмысленные и вышученные классические изображения – Джоконда с черепом вместо лица и в панковском прикиде, Святое Семейство с молочным поросеночком, заменившим Младенца Иисуса, или уорхоловская Мэрилин Монро с черепами в глазницах и струей спермы, бьющей в рот. Это я к примеру. Были и другие, но все без исключения – чрезвычайно своеобразные, многозначные и немного зловещие.

– Да, он тогда уже стал живой легендой, – подтвердил SO4. – Прославился по-настоящему после первой же крупной удачи: сделал граффити на вагоне метро, подошедшем к станции «Сантьяго Бернабеу», причем ровно за тридцать пять минут до начала финала кубка по футболу… «Барселона» играла с мадридским «Реалом». Как это, по-твоему, а?

– По-моему, трудно.

– Трудно – это не то слово! Немыслимо, адски сложно! И, конечно, это снискало ему всеобщее уважение…

Ну и вот, после нескольких таких успешных акций, продолжал Кевин, вызвавших бешеное количество подражаний, Снайпер едва ли не полностью переключился на другие задачи, с издевательской изобретательностью совмещая граффити с разными объектами. На этом этапе он скрыто размещал – тогда говорили «внедрял» – свои работы в музеях и на выставках. Происходило это в то же самое время, когда Бэнкси, знаменитый райтер из Бристоля, начал делать нечто подобное в Англии. Трафаретная роспись, на которой один скелет обезглавливал другой, три часа оставалась в одном из залов Национального Музея археологии, пока ее не опознал какой-то ошеломленный посетитель, а приклеенная к журнальной странице и заключенная в рамку этикетка «Анис дель Моно» [12], где голова обезьянки была заменена черепом, около полутора суток провисела в Музее королевы Софии, между фотомонтажом работы Барбары Крюгер [13] и коллажем Ай Вэйвэя [14].

– Тебе что-нибудь говорят эти имена? – с улыбкой спросила я.

SO4 с подчеркнутым пренебрежением мотнул головой. Мы смотрели друг на друга в зеркало за спиной у бармена: головой райтер был на уровне моего плеча. Рядом с его соломенно-желтыми патлами особенно жгуче-черными казались мои волосы – очень короткие, уже чуть тронутые, несмотря на мои тридцать четыре, ранней сединой. А может, не такой уж и ранней, сказала я себе. В конце-то концов.

– Не знаю, кто эти люди, и знать не хочу, – добавил он, отхлебнув пива. – Я рисую на стенах… Об этой твоей Барбаре я без понятия. А второй – наверно, китаец. Или откуда-то оттуда.

Ну и потом, продолжал он свой рассказ, в скором времени, как и следовало ожидать, некий влиятельный арт-критик упомянул о Снайпере в самых лестных выражениях и даже назвал его «террористом от искусства», и это определение повторили два раза по радио и раз – по телевидению. А вскоре – тоже вполне ожидаемо – столичный департамент культуры мало того что объявил граффити Снайпера национальным достоянием, но и публично пригласил его произвести «интервенцию» на официальной выставке живописи, устроенной под открытым небом, – для нее был отведен участок в некогда индустриальном квартале на окраине Мадрида. Стрит-арт, новые тенденции и тому подобное.

– Все это – для олухов. – Тут он помолчал, вперив злобный взгляд в проем двери, как будто олухи именно там развесили уши. – И для тех, кто встроен в систему. И прогибается за недурные деньги.

– Но ведь Снайпер ведет себя не так, как от него ждали, – заметила я.

– Поэтому он был и остается великим. И плевать на всех хотел.

Произнеся эту тираду, он с явным удовольствием принялся вспоминать одну историю: Снайпер, отказавшись играть по навязанным ему правилам прирученного уличного искусства, вытворил такое, что и сделало его живой легендой. В ответ департаменту культуры он на всех стенах, где имелись его граффити, наглухо замазал их черным, потом начал бомбить все городские памятники, за пять ночей лаконично расписав их пьедесталы своим тэгом, а последний день ознаменовал атакой на туристический автобус, который у себя в гараже проснулся с пресловутыми прицелами на ступицах колес и с не менее знаменитыми изречениями на бортах.

Я решила изобразить неведение. Пусть он меня просветит.

– Какими изречениями?

SO4 поглядел на меня с презрительным недоумением. И высокомерно. Так, словно ответ был совершенно очевиден и торчал у меня перед носом, а я его не замечала.

– Теми, в которых заключена его философия. Какими же еще? Все Евангелие в девяти словах. На одном борту: «Что разрешено – то не граффити», а на другом: «Крысы чечетку не бьют».

На улице хлестал ливень, а в квартире звучал Чет Бейкер [15]. Мурлыкал, точней сказать. Тепло и доверительно сообщал, что It’s Always You [16]. На ужин я разогрела в микроволновке пирог с сардинами, купленный в лавочке на Кава-Альта у самого дома, и ела, глядя в телевизор. Кризис, забастовка. Безнадега. Манифестация перед Конгрессом депутатов, где силы правопорядка лупили митингующую молодежь. Впрочем, доставалось не только молодежи. Вот явный пенсионер, попавший между двух огней, ошалело смотрит в камеру из дверей бара – кажется, дело происходит на углу Пасео-дель-Прадо, – а по лицу у него течет кровь. Сукигребаныефашисты, говорит он, задыхаясь и не уточняя, кого имеет в виду. Вокруг убегают, дерутся, стелется дым, а вернее, газ. Вот нескольким манифестантам с закрытыми лицами удалось вырвать из шеренги полицейского, и теперь они молотят его руками и ногами. Последние удары пришлись по голове. Бац-бац-бац. Шлем слетел, или его сорвали, и, кажется, было слышно, как отзываются на пинки его мозги. Бац-бац. Вслед за тем с механической улыбкой, казавшейся частью грима, на экране возникла ведущая и сообщила, что теперь перенесемся в Афганистан. Улыбка стала чуть живей. Бомба. Талибан. Прямое включение, репортаж нашего собственного корреспондента с места события. Пятнадцать убито, сорок восемь ранено. И так далее.