— Я нашел святилище Велеса, вызвал его и предложил испить братчину.

— Я ошибся, — все тем же спокойным тоном произнес волхв. — Ты не умнее, а куда глупее, чем я думал. Ты хотя бы жив?

— Конечно, — пожал плечами Андрей. — Он согласился. Сделал два глотка. И мы с Пахомом тоже. А потом чаша иссушилась и сгорела.

— Велес сделал это, чтобы к напитку не прикоснулся кто-то еще, — пояснил волхв. — Значит, ты тоже вкусил это зелье?

— Это же была братчина! Ее положено пить всем, по кругу.

— Ну ты-то ладно, ты совершил эту глупость по своей воле и своему недомыслию. Но твой слуга — он хоть немного понимает, чем ты его наградил?

— А чем я его наградил? — насторожился Зверев. — Я вернул ему жизнь. И он теперь здоров. Разве этот обряд не исцеляет смертных от любой болезни?

— Исцеляет, — согласно кивнул волхв. — Стать побратимом бога — это великая честь и благословение. Велес признал ваше равенство себе и тем проявил свою волю. Наградил тем самым равенством, что вы искали. Теперь вы не будете болеть. Ведь боги не болеют.

— Ты хочешь сказать, мы стали богами? — не без замешательства переспросил Андрей.

— Чтобы стать богом, мало иметь здоровье, — улыбнулся Лютобор. — Когда твоей воле станут подчиняться звери, птицы и растения, когда твоего взгляда станут опасаться грозы и камни, когда твое знание превысит круг возможных тайн мирозданья, а разум сможет превращать это знание в земные деяния, — только тогда смертные начнут ставить алтари в твою честь, воскуривать для тебя благовония и просить о милостях. Пока же, чадо, ты просто здоровущий балбес. Чурка деревянная. Чурка, она ведь тоже не болеет. Стоит крепкая и сухая и на здоровье свое не нарадуется.

— Но ведь я смог его вылечить! — возмутился Андрей. — Я хотел исцелить Пахома, и я это сделал! Что же ты меня так честишь, колдун?

В этот раз Лютобор на «колдуна» не обиделся, ровно не заметил. Оперся на высокий посох обеими руками, положил на них подбородок, поджал губы:

— Видать, пришла пора зарок свой исполнять. Слово произнесено и вернуть его не сможет ни топор, ни снадобья, ни уговоры. Молитва вознеслась, и Велес сделал свой новый выбор. Пора…

— Ты о чем? — забеспокоился Андрей, но тут образ старого чародея распался, разлетелся в клочья, исчез вместе с ярким тихим рассветом, и вместо него на Зверева обрушилась ярая воронья стая. Отбиваясь, он в отчаянии замахал руками и… проснулся.

Бревенчатый потолок, жаркая перина, небольшое наборное окошко возле изголовья, образ Николая-угодника по левую руку, с Полининой стороны. Это означало, что в этот раз он находится дома, в своей усадьбе, в своем дворце, в своем княжестве. Князь Сакульский, как и всякий служилый боярин, просыпался в своей постели настолько редко, что каждый раз это казалось ему маленьким чудом. Андрей потянулся, опустил ноги на пол, нащупал тапки, подошел к окну, выглянул. По ту сторону стекол качались в сумерках какие-то невнятные тени. То ли ночь светлая, то ли утро хмурое — поди, разберись.

С тихим шипением на густо смазанных салом подпятниках провернулась дверь, внутрь заглянул Пахом:

— Никак встал, княже? То-то, слышу, шаги наверху.

Зверев только улыбнулся наивной хитрости холопа: в то время, когда дядька вышел из людской, он еще дрых без задних ног.

— А тебе чего не спится, дядька?

— На утреню собираюсь, княже. Ты как, пойдешь на службу?

После чудесного избавления от раны Пахом очень сильно беспокоился о спасении своей души и стал куда как набожнее прежнего, надеясь отмолить грех невольного участия в волхвовании. Андрей подозревал, что старый вояка даже покаялся в том на исповеди — уж очень сумрачно поглядывал на князя отец Ион, сменивший недавно прежнего, почившего батюшку в деревенской церкви.

— Пойду, — кивнул Зверев. Ложиться обратно в постель смысла больше не имело. Лютобор уже проснулся и вновь встретиться с волхвом для разговора не получится. Да и мысли тревожные почивать спокойно не дадут. — Конечно, пойду. Вели ферязь красную подать. Ту, что без шитья золотого. В храме меня пусть лучше скромность украшает.

Андрей помнил про зарок старого мудрого волхва. Лютобор намеревался уйти из жизни, дабы не видеть погибели рода русского, земли святой, всего того древнего мира, частью которого он был. Событие сие по пророчеству предполагалось на ближайшие годы, когда на Русь разом обрушатся с трех сторон орды османские, польские и казанские. Страшное было пророчество, угрожающее… Но с того часа, когда услышал его совсем еще юный барчук, минуло четверть века. За это время — не без стараний Андрея, спасшего ненавистного своевольным боярам царя Иоанна и старательно подталкивающего его в принятии решений, — ханство Казанское стало частью Великой Руси, и татары его храбро сражались в русских ратях, Османская империя жестоко умылась кровью в жестокой многодневной битве у Молодей. И даже Польша, увидев неодолимую мощь восточного соседа, не просто присмирела — она призвала русского государя Иоанна на свой престол, [1]освободившийся после смерти Сигизмунда Августа, случившейся на удивление как раз перед эпической битвой двух сильнейших государств мира. И хотя польская знать пыталась вместо прославленного «покорителя ханств» протащить на трон малоизвестного французского принца Генриха Анжуйского, князь Сакульский не сомневался, что магнатам придется уступить мнению худородной, но многочисленной шляхты. [2]

Теперь, когда Руси больше уже ничто не угрожало, зарок мудрого волхва потерял всякий смысл — но вот поди же ты, не забыл про него чародей, продолжают посещать Лютобора давнишние нехорошие мысли.

С мыслями о своем учителе и простоял Андрей Зверев всю службу в отстроенной на проклятом когда-то холме бревенчатой церквушке, пропустив мимо ушей всю службу, лишь крестясь машинально и кланяясь в те моменты, когда так поступали все вокруг. Он даже не сразу заметил, что отец Ион вдруг решил дополнить службу горячей проповедью, пересказывая и без того известную всем беду с очередным неурожаем, обрушившимся на Русь и не миновавшим его княжество.

— Господь кару на нас обрушил, люди православные, хлеба нас лишает насущного, знак о недовольстве своем подает…

Это было правдой. Ни рожь, ни тем более пшеница год за годом не желали вызревать в его владениях: вымерзали из-за слишком поздних и слишком ранних холодов, урезавших и без того не жаркое лето всего до пары месяцев в году. Смерды перебивались с брюквы на репу да с капусты на гречку. Ну и, словно в насмешку, в теплых ямах, выстеленных навозом и прикрываемых на ночь рогожами, на редкость щедро уродились огурцы. До них ночные заморозки, убивавшие хлеб, не добирались. Днем же солнце сияло, словно на южном курорте — и огурцы перли, как опята на перегнившем березовом пне.

— …отвернулся Вседержитель небесный от земли русской, на коей многие забыли о жертве его, вновь идолам поганым кланяться начали, волхвование вспомнили, веру истинную отринули… — продолжал горячее обличение батюшка, и Андрей начал понимать, в чей адрес бросает он свои намеки.

— Истинно так, братья! — громко и решительно прервал он попика. — Лишения Господь посылает нам для испытания твердости веры нашей и готовности следовать заветам его не токмо в час сытости, но и в дни бедствований. Учил нас сын Божий возлюбить ближнего своего, как самого себя, не только о своем брюхе думать, но и о том, чтобы единоверец твой не голодал. Посему, следуя завету сему, объявляю: всем смердам, у кого недоимки в казну мою из-за неурожая случились, недоимки сии прощаю полностью! Тех же, за кем недоимок не числится, от оброков всех на сей год освобождаю! Пусть лучше амбары мои пустыми останутся, но дети в домах православных сыты зимой этой будут!

Смерды от такого известия громко ахнули. Ближние кинулись целовать князю руки, дальние, прослезившись, крестились и читали молитвы. Облегчение от такой щедрости должна была испытать каждая семья, что обитала в княжестве, каждый дом и двор. И очень многих она избавляла от нужды запекать по весне горькую лебеду, корни лопухов и листья одуванчиков.