Чудо безразличия повторилось спустя четверть часа — появившийся на дороге в сопровождении двух смердов боярин перекрестился на церковные купола и… повернул в сторону Ершово.

Впрочем, скучающие в надвратных башнях стрельцы мало интересовались странностями в поведении проезжающих мимо города купцов и крестьян.

Оружием не бренчат, не богохульничают, заторов не устраивают — и ладно. Их дело ворога вовремя разглядеть, ворота захлопнуть, внутрь не пропустить. Все остальное — мелочи.

Не возникло никаких подозрений и у купца Анастаса Полинского, выезжающего из русского города с двенадцатью бочонками первосортного пушечного сала, и у одинокого монаха, бродящего то по ливонским, то по русским пределам, без особого успеха неся слово Божие. Ну, покатил еще один обоз в глухие лесные дебри, ну и что? Чай, не к Юрьеву или Колываню направляется!

Потому-то ни один доносчик и не сообщил о новых людях на западном пределе Руси ни псковскому наместнику Турунтаю, поставленному три года назад взамен проворовавшегося князя Шуйского, ни великому магистру Готарду Кетлеру, который сменил постаревшего барона фон Фурстенберга, ни полновластному властителю западного берега Чудского озера — дерптскому епископу.

А обоз задолго до темноты добрался до деревушки в семь домов и остановился у рубленой церкви. К новоприбывшим уже торопился староста — одетый в рубаху и темные шаровары ширококостный старик с большими заскорузлыми ладонями. Остановившись за пять шагов до опричника, он приложил руку к груди и низко поклонился:

— Здрав будь, Семен Прокофьевич.

Появление в здешних местах государева человека Семена Прокофьевича Зализы старосту особо не удивило: поставленный Иваном Васильевичем охранять рубежи и порядок обширной, но малонаселенной Северной Пустоши, служивый человек нередко появлялся в самых неожиданных местах, на самых заброшенных тропах, следя за тем, чтобы не шалили на них лихие людишки, чтобы не появлялись лазутчики, нехристи-проповедники, али иные незваные гости.

Правда, обычно Зализа ездил без обозов, верховым и оружным, но коли вдруг решил обойтись без сабли — так оно и спокойнее. Стало быть, после зимнего разгрома Ливонского Ордена опасности порубежник более не чувствует. А оно — и простому рыбаку спокойнее.

— И ты здравствуй, Агарий, — спустился с коня опричник. — Приютишь гостей на ночь?

— С радостью, Семен Прокофьевич, — выпрямившийся старик не подобострастничал, не суетился, явно ощущая за собой правду и гнева государева человека ничуть не боясь. — Да только свечерело ужо, улеглись соседи. Разве к себе на двор могу всех впустить, а вас, Семен Прокофьевич, и бояр с боярыней в горнице положить.

— А и на двор пойдем, — легко согласился гость. — Ты уж харч какой нам справь, а в уплату мы тебе телеги свои оставим. Чай в хозяйстве пригодятся?

— Отчего не пригодиться? Сгодятся в хозяйстве, — не стал спорить староста.

Такой подход государева человека его вполне устраивал: Зализа не требовал взять его со свитой на постой, старосте не придется раскладывать нежданную тяжесть на односельчан, выслушивая их недовольство. Раз гости расплатятся, стало быть можно и самому погреб маленько распотрошить, не в убыток пойдет. — Женка аккурат пироги днем справила, с грибами и убоиной. Вы к крайнему дому правьте, сейчас ворота отворю.

Зализа тоже ничего не терял: телеги эти ему все равно более не понадобятся. Староста, получив подарок, хвастаться лишний раз не станет, а потому и молва о появлении опричника со служилыми людьми на западном порубежье далеко не уйдет.

— Вода теплая в кадушке стоит, сено там же, на дворе. Распрягайте, а снедь я сейчас принесу.

В избу никто из путников не пошел. Хотя высокие мужики в похожих рубахах и могли считаться смердами Зализы, поскольку жили на его земле; а спешившиеся бояре были помещиками в седьмом колене, однако и те и другие успели дважды вместе сходить в поход, вместе проливали кровь на узких тропах близ Ижоры и на льду Ладожского озера. Обитатели рюриковской Руси не знали рабства ни в жестоком европейском обличии крепостничества, ни в образе откровенной турецкой работорговли, а потому не видели непреодолимой пропасти между владельцем земли и пашущим ее смердом. И коли мужчина вышел в поход с оружием в руках, коли готов встать животом на защиту родной земли — считался он уже не крепостным или барином, а человеком служилым — равным среди равных. Потому никто и не счел для себя возможным уйти в натопленную избу в то время, как сотоварищи его оставались на холодном дворе — даже Зализа, поставленный на рубежи Северной пустоши самим государем, а потому по праву считавший себя воеводой их небольшого отряда.

Особняком держался только Прослав, попавший в закуп к боярину Батову всего полгода назад, а потому еще не полной мере осознавший себя полноценным русским человеком. Он старательно чистил шкуру верной Храпки, сумевшей вместе с ним благополучно пережить зимний поход, и время от времени недоверчиво трогал торчащий из-за пояса клевец, выданный ему барином.

Настоящий клевец! Всего полгода назад его, раба дерптского епископа, за подобную наглость — владение оружием — любой монастырский стражник или заезжий рыцарь без всяких проволочек повесил бы на ближайшем дереве! А здесь — выдали и за почесть не сочли, хотя в поход взяли не воином, а обычным проводником.

Прослав даже подумывал: а не встать ли ему в общие ряды, когда бояре начнут рубиться с епископскими воинами? Ведь топором работать ему приходилось с младых ногтей, рубить он умел хорошо, а чекан оказался даже легче обычного крестьянского инструмента… Но перед глазами тут же вставал кровавый лед, скорченные тела затоптанных кнехтов, разрубленные головы, из которых медленно сочился мозг, вывороченные ноги — и он, испуганно крестясь, мысленно шарахался от дурного желания. Нет, воевать хорошо в обозе, можно проводником сходить — но вставать перед конной лавой…

— Господи, помышляю день судный и сокрытый, плачу о содеянных мною грехах и вопию: Ты, Всеблагий Господи Иисусе в час исхода моего не остави меня, но помилуй мя, — мелко крестясь, прочитал Прослав молитву от внезапной смерти и принялся торопливо разносить лошадям свежее сено.