— В приличном обществе я могу себе позволить обсуждать далеко не все, тем более, в подробностях, — сухо произнес Стэдлер.

— Совершенно точно, — с готовностью подтвердил доктор Феррис и поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Прошу вас, вызывайте меня в любое время, если возникнут какие-то неудобства, доктор Стэдлер, — заявил он. — Сочту за честь быть к вашим услугам.

Понимая, что должен подтвердить свой авторитет, подпорченный позорным осознанием того, что сам выбрал себе в заместители этого типа, доктор Стэдлер высокомерно, тоном саркастическим и грубоватым указал:

— Когда я вызову вас в следующий раз, потрудитесь сделать что-нибудь со своей машиной.

— Да, доктор Стэдлер, я сделаю все, чтобы больше не опаздывать, и прошу вас извинить меня. Моя машина доставляет мне кучу неприятностей, она разваливается на части, и недавно я заказал новую, лучшую на рынке — «Хэммонд-кабриолет», но Лоренс Хэммонд на прошлой неделе покинул бизнес, без предупреждений и объяснений, и я оказался в подвешенном состоянии. Такие ублюдки, они как сквозь землю проваливаются. С этим нужно что-то делать.

Когда Феррис ушел, доктор Стэдлер устало опустился за стол, не желая больше никого видеть. Он чувствовал, что все равно ни один дорогой ему человек никогда больше не придет.

Он знал слова, которые не сумел произнести. Он не сказал, что подвергнет книгу публичному разоблачению и отвергнет ее ради честного имени института. Он не произнес этого вслух, потому что боялся, что его угроза никак не повлияет на Ферриса, что Феррис в безопасности, что мир доктора Стэдлера потерял былую силу. И хоть он твердил себе, что позднее обдумает вопрос публичного протеста, знал, что не сделает этого.

Он взял книгу и бросил в корзину для мусора.

Неожиданно и отчетливо перед его глазами встало лицо, различимое в мельчайших деталях, молодое лицо, которое он долгие годы запрещал себе вспоминать. Он подумал: «Нет, он не читал этой книги, он не увидит ее, он умер, он должен был умереть давным-давно». Шок от страшного знания того, что именно этого человека он хотел бы увидеть больше всего на свете, и того, что на это нет никакой надежды, поскольку он мертв, полоснул острой болью.

Он не понимал, почему, когда зазвонил телефон и секретарша сказала, что звонит мисс Дагни Таггерт, он радостно схватил телефонную трубку, заметив при этом, что рука дрожит. Больше года он думал, что она никогда не захочет его видеть. Он услышал ее чистый бесстрастный голос, просивший о встрече.

— Да, мисс Таггерт, конечно, да, разумеется. В понедельник утром? Послушайте, мисс Таггерт, сегодня у меня в Нью-Йорке встреча, я мог бы заскочить к вам в офис во второй половине дня, если хотите. Нет, никакого беспокойства, я буду счастлив. Сегодня днем, мисс Таггерт, после двух, то есть часам к четырем.

Не было никакой встречи в Нью-Йорке. Но он не стал разбираться, что подвигло его на это. Лишь радостно улыбался, глядя на солнечное пятно на дальнем склоне холма.

Дагни, сохраняя спокойствие, вычеркнула в расписании поезд номер девяносто три и почувствовала даже некоторое удовлетворение. За последние шесть месяцев ей приходилось делать это много раз.

Настанет день, подумалось ей, когда она сможет проводить эту смертельную черту без малейшего усилия над собой. Поезд номер девяносто три, товарный состав, доставлял грузы в Хэммондсвилл, штат Колорадо.

Она понимала, что за этим последует: сначала сокращение прямых рейсов, потом уменьшение числа вагонов для Хэммондсвилла, прицепленных, к хвостам поездов, едущих в другие города, затем явная нехватка пассажирских поездов, делавших остановку на железнодорожной станции Хэммондсвилл, и недалек был тот день, когда она вычеркнет Хэммондсвилл, Колорадо, с карты. Та же судьба ожидала узловую станцию Уайэтт и город Стоктон.

Дагни понимала, что после известия о том, что Лоренс Хэммонд отходит от дел, ожидать, надеяться и уповать на то, что его кузен, его адвокат или комитет местных граждан запустят завод вновь, смысла нет. Она знала, что настало время пересмотреть расписание.

Это продолжалось меньше шести месяцев после ухода Эллиса Уайэтта, период, который газетчики весело прозвали «памятным днем для маленького человека». Каждый производитель нефти в стране, владевший тремя скважинами и нывший, что этот Эллис Уайэтт не оставляет ему шансов на выживание, поспешил, подмять под себя пепелище, оставленное пожаром на крупнейшем нефтяном месторождении. Они объединялись в лиги, кооперативы, ассоциации, сливали акции в единые пулы. «Солнышко пригрело маленького человека», писали газеты. Их солнцем стали языки пламени, вырывавшиеся из-под обломков Уайэтт Ойл. В их сиянии они заработали состояния, которые им и не снились, бешеные деньги, не потребовавшие от них ни компетенции, ни усилий. Потом их крупнейшие клиенты, такие как электрические компании, поглощавшие нефть целыми грузовыми составами и не дававшие поблажек человеческой слабости, начали переходить на уголь, а клиенты поменьше, более скромные, стали просто выходить из бизнеса. Парни в Вашингтоне ввели нормирование потребления нефти и запредельные налоги на ее производителей для поддержки безработных нефтяников. Потом закрылось несколько крупных нефтяных компаний, затем маленькие люди под солнцем обнаружили, что скважина, которая стоила сотню долларов, сегодня обходится в пять сотен, рынка нефтяного оборудования не существует, из одной скважины нужно добывать столько, сколько прежде добывали из пяти, иначе прогоришь. Нефтепроводы прекращали работу: не стало денег на их обслуживание; железные дороги запросили разрешения поднять плату за грузовые перевозки, они перевозили меньше нефти, и дороговизна составов с нефтяными цистернами оказалась фатальной для двух небольших железных дорог. Солнце стало клониться к закату, и маленькие люди увидели, что стоимость добычи, прежде позволявшая им выживать на участках в шестьдесят акров, которую обеспечивали квадратные мили месторождения Уайэтта, поднялась до заоблачных высот и скрылась в тех же клубах дыма. Пока их состояния не улетучились, а нефтяные насосы не остановились, маленькие люди так и не поняли, что ни один бизнесмен в стране не может больше позволить себе покупать нефть по цене ее теперешней добычи. Тогда парни в Вашингтоне выделили субсидии добывающим компаниям, но не все производители имели друзей в коридорах власти, и возникла ситуация, изучить или обсудить которую никто не потрудился.

Эндрю Стоктон занимал положение, которому завидовало большинство бизнесменов. Лихорадка перехода на уголь свалилась на его плечи, словно груз золота: ему приходилось обеспечивать круглосуточную работу, чтобы успеть раньше зимних метелей построить как можно больше котельных. Надежных литейных производств осталось немного, он стал главной опорой всех кухонь и котельных страны. Опора рухнула без предупреждения. Эндрю Стоктон объявил, что отходит от дел, закрыл завод и исчез. Он не сказал ни слова о том, как считает нужным поступить с заводом, и имеют ли право его родственники открыть его вновь.

На дорогах страны еще появлялись автомобили, но они напоминали путников, бредущих в пустыне среди выжженных солнцем скелетов лошадей: машины двигались мимо остовов автомобилей, павших в пути и брошенных в придорожных кюветах. Но еще оставались люди, которым удавалось доставать нефть, по знакомству, о котором никто не спрашивал. Эти люди покупали автомобили, не торгуясь. Свет заливал горы Колорадо из огромных окон завода, где конвейеры Лоренса Хэммонда гнали грузовики и автомобили к запасным путям «Таггерт Трансконтинентал». Весть о том, что Лоренс Хэммонд оставил дела, пришла, когда этого ожидали меньше всего, короткая и внезапная, как гром среди ясного неба. Комитет местных граждан транслировал по радио воззвания, умоляя Лоренса Хэммонда, где бы он ни был, дать разрешение на открытие завода. Ответа не последовало.

Дагни вскрикнула, когда ушел Эллис Уайэтт; она ахнула, когда отошел от дел Эндрю Стоктон; услышав, что Лоренс Хэммонд оставил бизнес, она апатично спросила: «Кто следующий?»