«Странно… — подумала я. — Что это такое? Человеческое жилье? Вряд ли. Вокруг нет ни изгороди, ни возделанной земли…»

И, как бы ломая стройную логику моих размышлений, из одного «стожка» неожиданно появился человек.

— Стойте! Здесь кто-то есть, — сказала я.

Человек был темнокож и строен. Копна буйно вьющихся волос падала на глубоко посаженные глаза. Бедра охватывала узкая полоска ткани, а на шее на грязном шнурке висел коготь какой-то неведомой мне птицы. В руке у человека был нож. Нож с кремневым лезвием.

Завидев нас, он вдруг подпрыгнул на месте, прокрутился на одной ноге и, ринувшись к «стожку», исчез в нем. Как будто никого и не было. Я подумала, что мне все померещилось: и австралоид в набедренной повязке, и нож с кремневым лезвием, и когтистый птичий амулет. Но «стожок» по-прежнему стоял на месте. Я поняла, что это хижина. И вошла в нее.

На земляном полу догорали, подергиваясь тонкой пленкой пепла, аккуратно сложенные поленья. Рядом с ними стоял глиняный горшок. Кто-то сопел в темном углу.

— Послушай, как тебя зовут?

Ответа не последовало, но сопение усилилось. Мой неллурский приятель Рагавия решил вмешаться:

— Как тебе не стыдно?! Ты же янади! Почему ты испугался? А ну, выходи!

В хижине что-то шевельнулось, сопение прекратилось, и янади робко вступил в полосу солнечного света. Его звали Шамбайя. А вот у деревни названия не было. Так же как и у многих других, которые я потом встречала. Сама деревня была до странности пустынной.

— А где женщины? — поинтересовалась я.

— Там, — Шамбайя махнул рукой в сторону города.

— Где там? — переспросила я.

— В городе.

— А что они там делают?

― Побираются. Просят еду.

Поворот был неожиданным. Люди каменного века, побирающиеся на улицах современного города. Все как-то сдвинулось и спуталось. Каменный век неотвратимо уплывал в призрачную даль прошлого. Здесь же, в настоящем, он оставлял растерянного Шамбайю, хижины-стожки и нож с кремневым лезвием…

Вдоль дороги на много миль тянутся одна за другой эти странные деревни без названий. Несколько круглых хижин-шалашей — вот и все. Ни полей, ни обычной для деревни разнообразной живности, ни улиц, ни храма… Кажется, что хижины только сейчас поставили в этом случайном месте, а завтра их обладатели уйдут куда-нибудь дальше. Во всем облике этих деревень чувствуется что-то временное и нестабильное. Такое впечатление всегда возникает, когда видишь селения кочевников. Янади и были ими.

Случилось так, что шоссе проложили по древнему пути, по которому век за веком кочевали янади. Над страной проносились бури, но они не нарушали их традиционного уклада жизни. Иногда янади наблюдали непонятные им битвы и старались держаться от них подальше. Так они шли из поколения в поколение по стране и не замечали, как изменялась жизнь, как появлялись города, как по железным рельсам застучали колеса поездов и по проложенным шоссе пошли машины.

Потом их остановили, предложили жить оседло и дали по клочку земли. Их стали селить в колониях хариджан — бывших «неприкасаемых», где они оказались вместе с другими внекастовыми. Но они продолжали кочевать между этими колониями, легко оставляя на прежнем месте дарованную им землю. Так два мира — мир прошлого и мир настоящего — существовали рядом во времени и в пространстве. Но каждый из этих миров жил своей жизнью.

Янади умели собирать древние лекарственные травы и съедобные коренья, но не умели считать. Янади проходили огромные расстояния, но мерили его локтями, не подозревая о том, что есть миля и километр. Время янади отличалось от времени в соседнем мире. Оно оказалось более значительным и растянутым. Крик петуха, восход солнца, восход Полярной звезды, заход солнца. Современный мир добавил им только одну временную веху — гул самолета, пролетающего регулярно над деревней. Как и в древности, они отмечали месяцы и годы значительностью происшедших событий. Они находили речные заводи, богатые рыбой, умело выслеживали мелкого зверя в редких островках еще не погибших джунглей. Но они не знали социальной значимости денег и не мерили достоинство человека этой величиной. Они были непосредственны, самобытны и по-своему талантливы.

3

Барабаны, которые не звучат

Голос, произнесший эту своеобразную молитву-заклинание, звучал тихо и печально.

— А почему «как сейчас»? — спросила я.

Старик повернул ко мне свое лицо. Оно было как негатив. Волосы, спадавшие кудрями на лоб, были белые, такими же были брови и борода. А черты темного лица с трудом угадывались в вечернем сумраке. Старик посмотрел на меня долгим взглядом.

— Ведь может быть и хуже. Так пусть будет хотя бы как сейчас, — философски заметил он и опустил голову.

Мы сидели на голой земле в недостроенной хижине. В глиняном очаге, вделанном прямо в пол, то вспыхивали, то гасли догорающие поленья. Временами огонь прорывался сквозь них, и тогда наши тени начинали неожиданно расти и достигали бамбуковых жердей, под которыми на прокопченных и пыльных веревках висело несколько глиняных горшков. Больше в хижине ничего не было, если не считать плетеного кузовка, наполненного мелкой вяленой рыбой. Что может быть хуже, я не знала. Но старик янади имел свой опыт и, видимо, знал. Его хижина стояла в колонии хариджан, где жило семьдесят семей из племени янади. В колонию я попала уже под вечер, когда над городом и окрестными полями поднялась оранжевая луна.

Глинобитные хижины примостились между шоссе и железной дорогой. Подслеповатые окна этих жилищ светились огоньками керосиновых ламп. Ночные бабочки вились у запыленных колпаков фонарей. Пахло человеческим жильем, дымом паровозов и машинным маслом. В поселке было знойно и душно.

Нималавенкайя (так звали старика) принадлежал роду Нимала — «Лимонное дерево».

― Лимонное дерево, — рассуждал он, — приносит кислые плоды. А когда плоды маленькие, они бывают горькими. Так и жизнь моего рода — горько-кислая. Да и осталось нас в роду совсем немного. Остальных мы уже давно растеряли. Я слышал, что несколько семей моего рода кочует где-то недалеко от нашего города. Но я никогда их не видел. Все мы, живущие здесь, тоже когда-то кочевали и строили хижины вдоль дорог. А теперь нам велели жить здесь.

Нималавенкайя, по-стариковски покряхтывая, поднимается и выходит из хижины. Я иду за ним. Из темноты навстречу нам выступает несколько человек. Я сразу замечаю гибкую фигуру юноши. На нем ничего нет, и только на бедрах неопрятный лоскут.

― Наш старейшина, — говорит Нималавенкайя. Старейшине от силы лет двадцать пять. Руки он держит почему-то за спиной. Потом, очевидно решившись, протягивает мне обод от барабана.

― Это что? — не сразу понимаю я.

― Барабан, — тихо говорит старейшина.

― Ну и что? — снова недоумеваю я.

― Барабан, который не звучит, — и опускает голову. Потом встряхивает буйной шевелюрой и говорит быстро и горячо, боясь, что его могут перебить и он забудет то, что хотел сказать. Его жесты выразительнее и красноречивее слов.

― Раньше в каждой хижине янади был барабан. Барабаны звучали по всей округе (старейшина бьет по ободу), и все знали, что это янади. У нас есть пословица: «Для янади барабан, что вода для рыбы». Наши предки пугали барабанным боем диких зверей, а потом били в барабаны и танцевали. А что осталось теперь у нас? — он поднимает обод над головой. — Один обод. У нас нет денег, чтобы достать новую кожу для барабана. Она стоит дорого.

И стоящие вокруг люди как эхо повторяют:

―…дорого.

В темноте какой-то детской печалью светятся их глаза. И сами они напоминают мне детей, которые жалуются взрослому и просят его помочь им.

Но старейшина как будто угадывает мои мысли.