Он вернулся, согнувшись под тяжестью ведра, явно не заметив меня, и вошел внутрь. Жестянка с кофе вылетела в дверь, перевернувшись в воздухе несколько раз, и приземлилась в пыли, прокатившись немного по склону. Я ждал. Он встал на пороге, не глядя на меня, уставившись на жестянку в пыли. Шло время. Он спустился, поднял жестянку, вернулся к хижине и вошел. Прошло еще время. Он встал на пороге, поглядел прямо на меня. «На моем столе — две чашки», — сказал он.

То было начало. Я сидел внутри на скамье, потягивая кофе, а он — на стуле, поглощая завтрак. Безумец? Нипочем не скажешь. Индивидуалист, эксцентрик, упрямец — может быть. Если речь шла о чем-то, не вызывавшем у него интереса, что не трогало его — он просто не замечал вас. Ничего не было сказано. Если ему хотелось молчать, он молчал. Если хотелось говорить, он говорил, вещая размеренным неспешным потоком, который заставлял думать, будто лишь всемирная катастрофа способна прервать его. Я вызвал один такой поток, когда пододвинул к себе книгу, лежавшую на столе, чтобы разглядеть название. То было старое пособие по геологии. Он заговорил, и в течение десяти-пятнадцати минут без передышки читал мне лекцию по геологическому прошлому юго-запада вообще и данного региона в частности. Он рассказал об этом обнажении красных скал позади хижины — так, словно о живом существе, указав срок его рождения, формирования в таком-то периоде, проследив долгое пребывание в слоях внутренних морей, и новый подъем, и вслед за перемещениями земной коры, выход наружу после тысячелетней эрозии.

Наконец он смолк, глядя на меня так, словно я тоже являюсь неким геологическим образованием. «Так что если вы ищете в округе определенного вида руду, — заключил он, — вы несильны умом».

Я решил использовать свой шанс. «Единственная жила, которую я ищу, — сказал я, — это та, что выражается в словах. В виде рассказа».

Рывком он поднялся со стула. Я наблюдал, как собирает он скудную утварь, складывает для мойки в ведро. Меня больше здесь не было. Он прошел мимо, вон из хижины, навстречу обычному ежедневному циклу.

В полдень я сделал еще один шаг. Я подождал его там, где скала переходит в песчаный склон холма, и вот он явился, точно по графику, на послеполуденную прогулку, Догнав его, я пошел рядом. Он не остановился, не замедлил шага, ничем не обнаружив, что заметил меня. Потом резко встал. Поглядел на меня. Насколько можно было прочесть хоть что-то в этом заурядном, гладко выбритом лице, он был изумлен. «Вы что, считаете, — сказал он, — я тут, в холмах, прячу забытую копь или что-то вроде? И если да, то что я проведу вас к ней?»

«Нет; — сказал я. — Мне кажется, вы просто убиваете время». Он слегка кивнул — по крайней мере, мне казалось, что кивнул, — и двинулся дальше, а я следом. И произошел один из этих тонких загадочных сдвигов) Теперь я не просто шел рядом с ним — мы шли вместе.

Он порядочно протаскал меня. В этих старческих ногах еще сохранилось достаточно проворства и крепости. Мы брели наугад — или так могло показаться со стороны, но я различал следы тропы, вероятно, оставленной не одной сменной парой его самодельных мокасин. У него и здесь было что-то вроде распорядка. Туда и обратно, вслед за понижением почв, вверх по широкой дуге, на холмы, — они, собственно, и не были холмами, а останками скрученных пальцев того, что было в прошлом общим уровнем местности; теперь же странно и бесформенно стояли между резко выветренными ущельями и карликовыми каньонами. Юго-запад богат подобными слоистыми, обветренными кручами, где цвет, безлюдье да голые кости земли творят красоту и влекущее чувство прозрения в глубь сокровеннейших тайн. У него был свой круг владений, не его и все же его, потому что здесь не было ничего, подлежащего коммерческой цене, ничего, способного привлечь людей, а с ними унылость поселений и рабского труда.

Раз он остановился, указывая на обломок того, что я принял за причудливый камень. «Окаменелое дерево, — произнес он. — Триасовый период». И он пустился вновь, на этот раз не совсем в историю, скорее в рассуждение о том, не был ли этот регион когда-то, миллион лет назад, тропиками, омываемыми проливными дождями, или же просто в изобилии снабжался водой, стекавшей потоками в низины из соседних областей. Он остановился еще, указав на кролика, юркнувшего за поворотом в овраг. И снова последовало рассуждение — на сей раз монолог о кроликах как наиболее приспособленной форме жизни в условиях данного региона, в конкретный геологический век.

Мы были вместе, но рот мой был зажат. Я не слишком дерзал подталкивать его, направляя разговор, потому что несколько раз, когда попытался, мне просто не дали говорить. В ответ я получал только свод научных сведений, а. сам знал достаточно, чтобы определить, что этот свод был приобретением человека, кое-что вычитавшего из разрозненных устаревших книг, доступных ему, и применившего это к тому, что видел вокруг.

Обычный маршрут привел нас назад точно по расписанию, примерно к тому времени, как старые коровы с теленком пришли на водопой. Он стал слоняться по саду; а я стоял и смотрел, уверенный, что, попытайся я задать вопрос, — тотчас наткнусь на лекцию о растениях и приспособляемости к засухе бобов, занимавших почти половину сада. Наконец я ушел и уселся на свой ящик. Тут и он направился к хижине и вошел в нее. Я решил было достать из машины кое-какие припасы и предложить разделить со мной ужин, но раздумал. Он не забыл ни обо мне, ни о моей жестянке кофе, он не отталкивал меня. Просто снова был погружен в себя, в пределы своего бытия. Тени сгущались к ночи.

И в эту ночь он изменил свой цикл. Не изменил, пожалуй, а довел до завершения. Это мне показалось тогда переменой.

Я неподвижно лежал в своем спальнике, наблюдая, в обычное время. Чуть позже одиннадцати. Часовой механизм у него в голове просигналил, подтолкнул, подал знак — или что там он сделал, только старик задул лампу, вышел на порог и сел у входа. Луна, приятно круглая, ясная, всходила в окружении лишь легких облачков, плывущих по небу. Он находился в тени скалы и хижины, но я знал, чем он занят. Он сидел там, глядя вниз, в сторону этого дерева.

Мне, помнится, подумалось, что хотя у меня, быть может, и не было в голове часов, зато теперь все же была ясность, что он будет делать каждый час в течение суток. Его цикл был для меня определен — заполнен. Недоставало разве лишь того, что происходило в этой старой голове, когда он сидел на пороге. Я забылся сном, теряясь — какой шаг предпринять назавтра; время шло, и вот я проснулся с ясным ощущением — что-то изменилось.

Луна стояла теперь высоко, и порог ясно вырисовывался в мягком свете. Его не было. Я вскочил на ноги, осторожно и тихо, и легко двинулся вперед, вдоль стены сарая. Он был в открытом поле и двигался к старому дереву. Он шел медленно, настороженно, словно человек, выслеживающий что-то очень пугливое, либо очень опасное. Я поглядел туда, куда он шел. Ничего. Нигде ничего — во всей округе. Это надо подчеркнуть особо: ничего вокруг. Абсолютно. Только этот измочаленный дряхлый древесный полускелет, неподвижный и немой, внизу склона.

Он стал двигаться быстрей, поспешней. Потом побежал. Вдруг остановился у самого дерева, вглядываясь вверх сквозь взлохмаченные ветви и вокруг этого места. Голова его упала, он застыл неподвижно, недвижимо, как само дерево, и мне почудилось, что, пока он стоял так, без движения, он немного сжался, вся его старческая фигура как-то осела. Наконец он повернулся и пошел к хижине, медленно, устало, просто маленький старик, дряхлый и одинокий в своем собственном, замкнутом бытии. У меня было такое чувство, что, выйдя я сейчас на открытое место, — он мог бы глядеть на меня в упор, не видя никого. Медленно вошел он в хижину, и я услыхал, как приглушенно заскрипела старая койка, когда он укладывался.

Наутро сторонний наблюдатель не смог бы уловить перемены; предыдущей ночи словно не бывало. Старик был тот же, что и прежде, неизменен в своем распорядке, проходя его этапы все с той же неизменной бодрой крепостью. Теперь я был частью его мира, допущен в него на основании вчерашнего. Я сидел на скамье в хижине и пил кофе, и пока тот завтракал, выслушал еще одну лекцию, на сей раз о предполагаемой истории индейского поселения — пуэбло, чьи бугристые очертания, сказал он, все еще отчасти угадывались в холмах. В полдень мы снова отправились обычным маршрутом, и я выслушал монолог о некоторых окаменелостях плиоцена, и еще один — о глупости луговых собачек и степных сов, да о змеях-гремучках, заползающих в те же норы.