Куль же жил сперва на втором, потом, став бесконвойником, поселился на первом, на плохой сон не жаловался и по ночам ничего, кроме разборок между блатными, не слышал.

Окурок «Астры», зажатый между большим и указательным пальцами бесконвойника, исходил густым дымом. Дым тёплыми, почти обжигающими, волнами струился по грубой пожелтевшей коже, покрывая её жирным коричневым налётом.

Рядом с Кулём, у стены, стояли, сидели другие бесконвойники. Курили, завистливо поглядывая на пустующие скамейки, на которых лежали газетные листы с честным предупреждением: «Окрашено».

Какой-то зек, считающий, наверное, себя умнее других, выйдя из здания, сразу направился к скамье, и провёл пальцем по одной из крашеных досок. Вполголоса выругавшись, он медленно пошёл к решетке локалки.

У Куля, впрочем, тоже остался след от непросохшей масляной краски. Сунув сигарету в рот, он затянулся, сплюнул приставшие к губам горькие табачные крошки, потом посмотрел на ладонь. Там, частью прорисовывая папиллярные линии, частью покрывая кожу сплошным слоем, было тёмно-зелёное пятно. Куль легонько поскрёб его ногтем. Краска не сколупывалась, она лишь размазывалась и забивалась под ноготь.

«Хорошо, что сначала рукой попробовал… – Лениво думал Куль, – Руку бензином легче отмыть, чем штаны…»

– Кой дурак приказал красить в такую погоду?.. – Пробурчал кто-то стоявший рядом. Подняв голову, Куль узнал Скворца. Осужденного Скворцова, который, по иронии судьбы, которую звали лейтенант Симонов, и которая была начальником первого отряда, к которому была приписана и бригада б/к, работал в «скворечнике», будке посреди плаца, и нажимал кнопки, открывающие замки локалок.

Вопрос так и остался безответным. Все знали, что приказал сам Симонов, которому выездники приволокли ведро украденной в совхозе краски. По одной из версий, дар был не добровольный, просто воры не смогли вовремя толкнуть краску за самогон, за что и поплатились, лишившись того и другого.

Симо'на, таким было прозвище отрядника, можно было понять. За ночь краска, хотя и прикрытая импровизированной крышкой, провоняла весь его кабинет, короче, требовала немедленного применения.

Затянувшись в последний раз, Куль встал, бросил окурок на мокрый асфальт, и, с хрустом потянувшись, растёр его сапогом.

– Внимание! – Хрипло пробасил изменённый до неузнаваемости голос. Он шёл из доисторического репродуктора, приваренного на уровне второго этажа, и принадлежал ДПНК, майору Семёнову.

– Внимание. – Повторил репродуктор. – В колонии объявляется подъём! Всем осужденным построиться для проведения утренней зарядки!

Для большинства зарядка в колонии АП 14/3 была пустой формальностью. Заключалась она в том, что зеки, стоя в локалках, слушали ритмичную музыку, которая за годы использования плёнки, превратилась в малопонятный хрип, сквозь который изредка прорывались куски фраз. Длилось это безобразие пять минут, за которые те, кто припозднился с вставанием, могли привести себя в порядок и выбежать на плац до утренней проверки.

Сколько помнил Куль своё пребывание в этом лагере, ДПНК, дежурным помощником начальника колонии, всегда был майор Семёнов. Плотный, лысый, с багровым шрамом на лбу, который получил во время подавления какого-то зековского бунта, майор резвенько косолапил вдоль строя осужденных, останавливаясь лишь для того, чтобы сопровождающие его прапора успели выслушать рапорт шныря, и сверить количество народа в строю и сказанную цифру. Пока прапора считали зеков, майор рыскал глазами по строю, выискивая что-то ему одному ведомое в лицах преступников.

Зарядка кончилась. Пришла пора строиться и пересчитываться.

Замки локалок звонко щелкнули разом, и зеки, не торопясь стали выходить на монастырский двор. Тут же загромыхала бравурная музыка, которая, по мысли замполита, должна была звать зеков на трудовые подвиги. Но зеки не рвались становиться героями и лишь морщились от хриплых будоражащих звуков.

За два с половиной года отсидки Куль стал относиться к жизни более философски. В тюрьме, маясь от безделья, он еще пытался как-то поддерживать суматошный темп московской жизни. Но, изведя два десятка пар синтетических носков и несчетное количество черняжки на разные поделки, Николай поостыл. Приноровившись к безделью, он вставал со шконки только для жратвы, проверок и отжиманий. К картам и нардам Куль относился спокойно и, если и играл, то лишь, как говорилось на зековском жаргоне, «без интереса», ни на что.

Да и придя на зону, Куль продолжил эту традицию. Он не высовывался зря, за исключением случаев, когда надо было стать безжалостным и всеми силами отстаивать себя, свое место в зековской иерархии, и, хотя пытался создать видимость соблюдения режима, на УДО так и не попал. Зато Хозяин вывел его в бесконвойники. На самом деле этим процессом заведовали замполит и кум, но кто из них конкретно приложил свою руку к разрешению покидать пределы запертки, Николай не знал. Да и не интересовали его эти излишние подробности.

Двор, превращенный в плац, покрытый несколькими слоями асфальта поверх булыжной кладки, был расчерчен белыми линиями по военному образцу. Но зеки упорно не обращали на них внимания и строились так, как им было удобно.

Бесконвойников и хозобоз проверяли первыми. На удивление тихий ДПНК майор Семенов лишь кивнул на доклад шныря. Прапора пробежались по строю, пересчитывая пятерки зеков. Цифры совпали, и проверка двинулась дальше.

– Чего он такой тихий? – Куль повернулся к своему семейнику Семихвалову.

– Отряд! Напра-во! В столовку шагом марш! – Скомандовал Осечкин, завхоз первого отряда. Бесконвойники и хозобозники повернулись и, смешивая строй, толпой пошли в трапезную.

– А ты не слышал? – Поразился Семихвалов и скорчил страшную гримасу.

– Не тяни кота за яйца.

– Сегодня ночью один зек из шестого хотел Синяка мочкануть. Залез на крышу, и когда тот проходил мимо, сиганул на него! Только промахнулся и напоролся на решку.

– Гонишь ты, Николай Валентинович. – Ухмыльнулся Куль.

– Не гоню, Николай Евгеньевич. – Покачал головой Семихвалов и легонько хлопнул семейника между лопаток: