— Хотя, если подумать, Ин-н-Аут Бургер — не такая уж плохая идея. Я за, — говорит Женогуб.

— Превосходно, — отзывается Старки. — Немного дальше слева. Закажите мне Зверский Дабл-Дабл, ну, вы же понимаете, почему — потому что я грязное животное.

К его удивлению, они действительно подъезжают к круглосуточному драйв-ин кафе. Старки чувствует себя мастером подсознательного внушения, пусть даже оно было не таким уж подсознательным. Неважно, главное — он контролирует поведение юнокопов!

Его заблуждение длится не долго. Копы заказывают еду только для себя. Для Старки — шиш.

— Эй! Вы чего это, а? — Он толкает плечом в пуленепробиваемый барьер.

— А тебя в лагере накормят! — отвечает Женогуб.

Только теперь до Старки доходит, что барьер отделяет не только заднее сиденье от переднего — он отделяет расплёта от всего остального мира. Ему больше не суждено отведать любимой еды. Он больше никогда не отправится в свои любимые места. Во всяком случае не как Мейсон Старки. Внезапно на него накатывает тошнота; сейчас он выблюет всё, что съел с самого шестого дня после своего зачатия.

Ночным кассиром оказалась девчонка, которую Старки знает по предыдущей школе. Увидев её, он испытывает целую бурю эмоций. Можно было бы забиться подальше в тень на заднем сиденье и надеяться, что его не увидят, но это не для Старки. Он не какой-нибудь жалкий трус. Пропадать — так с музыкой, причём с такой, которую услышат все!

— Эй, Аманда, пойдёшь со мной на выпускной бал? — кричит он, надсаживаясь — чтобы было слышно сквозь толстое стекло.

Аманда прищуривается, вглядывается в темноту и, рассмотрев собеседника, морщит нос, как будто унюхала тухлятину.

— Не в этой жизни, Старки.

— Почему?

— Во-первых, потому что ты софомор [5], а во-вторых, потому что ты лузер в полицейской машине. К тому же — кажется, в дисциплинарной школе устраивают свои танцы, разве нет?

Ну она и тупица, однако.

— Э... видишь ли, со школой я уже расплевался... то есть расплёлся.

— А ну закрой варежку, — советует Запевала, — не то расплету тебя прямо здесь — на гамбургеры.

Наконец до Аманды доходит, и она смотрит на него в лёгком замешательстве.

— О!.. Ох, прости Старки, мне так жаль, мне правда так жаль...

Вот только жалости Мейсону Старки и не доставало!

— Жаль чего? Ты и твои приятели строили мне козьи морды, а теперь тебе, видите ли, жаль? На фига мне твоя жалость!

— Мне так жаль... то есть... мне жаль, что мне так жаль... то есть... — Она безнадёжно вздыхает и, оставив попытки выразить соболезнование, протягивает Женогубу пакет с заказом. — Кетчуп нужен?

— Не надо, и так сойдёт.

— Эй, Аманда! — вопит Старки, когда машина трогается. — Если действительно хочешь для меня что-то сделать, то расскажи всем, что я так просто не сдамся! Скажи, что я в точности как Беглец из Акрона!

— Расскажу, Старки. Обещаю.

Но он уверен — до утра она всё забудет.

Ещё двадцать минут — и они подъезжают к окружной тюрьме. С главного входа сюда никто не заходит, а уж расплёты — тем более. В кутузке есть отделение для несовершеннолетних, и в самой его глубине, в бункере, спрятанном внутри другого бункера, расплёты ожидают отправки в лагеря. Старки уже достаточно ознакомился с обычной тюремной системой, чтобы понимать: как только он попадёт в изолятор для расплётов — ему конец. Так не охраняют даже смертников.

Но пока что он ещё туда не попал. Он в автомобиле, ждёт, когда его отведут в камеру. Здесь обшивка этого маленького корабля дураков самая тонкая, и если он собирается потопить его, то это должно произойти между автомобилем и задним входом в окружную тюрьму. Пока копы готовятся препроводить Старки куда надо, он прикидывает свои шансы. Дело в том, что его родители были не единственные, кто рисовал себе в воображении нынешнюю ночь; он сам не раз этим занимался и продумывал планы освобождения один смелее другого. Проблема в том, что и в этих его размышлениях исход дела был предрешён: даже в самых дерзких фантазиях он неизменно проигрывал, получал транк-пулю и приходил в себя уже на операционном столе. Ну да, да, говорят, что так вот сразу никого не расплетают, но Старки не такой дурак, чтобы этому верить. Ведь никто толком не знает, что происходит в заготовительных лагерях; а у тех, кто узнал, возможности поделиться информацией нет.

Копы вытаскивают парня из машины и накрепко вцепляются ему в плечи с обеих сторон. Эта прогулочка у них отработана до тонкости. Пухлую папку с «делом» Старки Женогуб держит в свободной руке.

— Так что, — спрашивает Старки, — там, в папке что-нибудь про мои хобби говорится?

— Возможно, — отвечает Женогуб, но ему, по-видимому, до лампочки, что там говорится про его хобби.

— Может, вам стоило бы ознакомиться с этим подробнее, потому что тогда у нас была бы тема для беседы. — Старки широко улыбается. — Понимаете, какое дело: я здорово умею показывать фокусы.

— Да что ты, — с кривой усмешкой произносит Запевала. — Какая жалость, что ты не можешь показать фокус с собственным исчезновением.

— Кто говорит, что не могу?

И тут он в лучших традициях Гудини поднимает правую руку, и выясняется, что наручника на ей уже нет — он свободно болтается на левой руке. Прежде чем юнокопы успевают сообразить, что случилось, Старки встряхивает рукавом, оттуда ему в ладонь скользит перочинный ножик — тот самый, которым он открыл замок наручников — и парень полосует лезвием физиономию Женогуба.

Тот визжит, из четырёхдюймового пореза хлещет кровь. Запевала впервые за всё время своей бесславной службы на сомнительное благо общества, теряет дар речи. Он хватается за пистолет, но Старки уже бежит — бежит зигзагами по тёмному проходу.

— Эй! — орёт ему вслед Запевала. — Стой! Не то хуже будет!

Хуже? Куда уж хуже? Ах, какой ужас — ему, наверно, сделают выговор перед тем, как расплести! Да пусть этот мусор базарит хоть до посинения, не та ситуация, чтобы торговаться!

Проход сворачивает влево, потом вправо, как в лабиринте, и всё время по сторонам возвышаются солидные кирпичные стены тюрьмы.

Наконец ещё один поворот, и перед Старки — выход на улицу. Он прибавляет скорости, вылетает на эту самую улицу, и тут его хватает Запевала. Каким-то образом он ухитрился попасть сюда раньше Старки. Странно. Хотя, вообще-то, чему тут удивляться? Разве он первый расплёт, пытающийся убежать? Может, они для того и построили этот извилистый проход, чтобы пока беглец путается в лабиринте, копы успели перехватить его?

— Спёкся, Старки! — Запевала сдавливает запястье пленника — нож выпадает, и коп злорадно взмахивает транк-пистолетом. — А ну на землю мордой вниз, или получишь пулю в глаз!

Но Старки и не думает выполнять приказание. Он не унизит себя перед этой прикрывающейся законом свиньёй!

— Давай-давай, стреляй! — говорит он. — Всади мне транк-пулю в глаз, а потом объясняй лагерному начальству, почему товар подпорчен!

Запевала поворачивает его кругом и притискивает к стене; Старки обдирает лицо о кирпичи.

— Ты мне осточертел, Старки! Или, может, лучше называть тебя Аистарки? — Коп хохочет, как будто сказал что-то жутко умное. — Аистарки! — фыркает он. — Подходящее погонялово для тебя, а, Аистарки?

Кровь вскипает в жилах Старки. Подгоняемый взрывом адреналина, он всаживает локоть Запевале в живот и, мгновенно развернувшись, хватается за коповский пистолет.

— Убери лапы, щенок!

Взрослый мужик сильнее... но, наверно, животная ярость Старки уравнивает силы.

Пистолет теперь между ними. Он направлен в щёку Старки... потом ему в грудь... потом в ухо Запевалы, потом дуло упирается копу под челюсть. Оба противника хватаются за курок и... Пафф!

Мощная отдача отбрасывает Старки обратно к стене. Кровь! Везде кровь! Железистый вкус во рту, и едкий запах порохового дыма, и...

«Да это же не транк-пуля! Она настоящая!»

Старки думает, что вот она, смерть, ещё микросекунда — и... Постой, это не его кровь! Прямо перед глазами Старки морда Запевалы — бесформенное кровавое месиво. Коп падает — он умирает ещё до того, как тело ударяется об землю.