— Что ты еще можешь нарисовать? — улыбается он мне добродушной улыбкой старшего брата, из-за которой едва успевают ответить.

— Подождите и увидите, — отвечаю я. Мне так интересно, что я снова возвращаюсь к работе.

Через некоторое время начинаю подозревать, что у меня здоровый аппетит к хорошей музыке, когда я вижу глаза Курта Кобейна, появляющиеся из-под моего карандаша. (Примеч. Курт Кобейн — автор песен, музыкант и художник, наиболее известный как вокалист и гитарист американской рок-группы Nirvana). Я заметила, как Деррик, сидя рядом со мной, тоже делает зарисовки, в то время как Деда вернулся к своему креслу.

— Где Энн? — спрашиваю я.

— Она была не в восторге от твоих рисунков, — парирует Деда.

Я смеюсь, но останавливаю себя. На самом деле я не помню, как звучал мой смех. Он чувствуется незнакомым, когда вырывается из моего горла.

— Не обращайте на нее внимания. Я хочу посмотреть, что еще у вас там, — подмигивает мне Деррик и указывает карандашом на мою голову.

— Не так много, — даже для меня мой тон звучит сухо, поэтому я добавляю ухмылку, не желая нарушать небольшой дух товарищества, что сложился между нами.

Мы продолжаем рисовать, сидя рядом друг с другом, судорожными движениями наших рук, переходя от одного листа бумаги к другому. Мы достаточно близко. Я даже чувствую его дыхание на своей коже, но мы не так близко, чтобы я чувствовала себя неловко. Спокойная тишина охватывает комнату, и я больше не подскакиваю, когда Деррик смеется над нашими художественными зарисовками. Мы, наверное, никогда больше не встретимся.

Здесь весь мир дает мне понимание того, что перед сильной бурей есть затишье, прежде чем она уничтожит все на своем пути.

Глава 3

Когда дело доходит до бекона, ни мой возраст, ни уровень холестерина не являются показателями для отказа. Ни один взрослый человек не может устоять даже перед одним только запахом.

Смотрю, как масло брызжет из сковороды на плиту, и думаю о своей жене, которая находится наверху. Моя возлюбленная все так же красива, как и в тот день, когда я встретил ее тридцать семь лет назад, нам тогда было не больше двадцати. Ее руки такие маленькие, что помещаются в мои, как если бы они были созданы только для меня. Когда она склоняется ко мне, ее голова находит изгиб моей шеи, и она считает это самым удобным местом на земле. Она есть и всегда будет моим сердцем, моей родственной душой.

Бекон шипит, стреляя горячим жиром на мою руку. Поморщившись, я переворачиваю его и засовываю два куска хлеба в тостер. Иду к холодильнику и наливаю в высокий стакан апельсиновый сок, в это же время выскакивает тост, прося намазать его маслом. Вытираю излишки жира от бекона и выкладываю его на тарелку.

Он совершенен и готов для моей девочки.

Осторожно стучу в дверь комнаты, которую мы делим с тех пор, как переехали в этот дом тридцать пять лет назад. Дверь скрипит, когда я открываю ее, и, входя в нашу комнату, встречаюсь с тихим храпом жены. Моя девочка спит крепко, но все же я тихонько подхожу к ней. Осторожно, чтобы ничего не пролить, я ставлю тарелку на тумбочку возле кровати и сам остаюсь здесь же.

Наклонившись, целую ее в лоб, как делал это бесчисленное количество раз за все время нашего брака. Почувствовав, что она открывает глаза, я уклоняюсь в сторону так, чтобы поднять ее.

Она прекрасна.

Она смотрит на меня с улыбкой в глазах, хотя губы постоянно сердито сжаты. Открывает рот, чтобы ответить, но еще рано — ее мозг пока не готов к работе.

— Я приготовил тебе завтрак.

Она бормочет, путая гласные и согласные, что делает ее речь не понятной для всех, кроме меня. Я ее понимаю. Я всегда ее понимаю. У нас есть наш собственный язык, в который никто больше не посвящен.

— Да, твой любимый, — повторяю то, что она сказала мне, чтобы облегчить путаницу, которую она испытывает из-за нарушений мозга. — Бекон и тосты, — придерживаю ее спину, таким образом, что она может поесть.

Я помогаю ей, направляя еду ко рту, только останавливаюсь для того, чтобы она могла понемногу пить сок. После того, как она поела, вытираю ее лицо, чтобы поцеловать губы, больше ни к чему не чувствительные. Она закрывает глаза, концентрируя свои движения так, чтобы смочь коснуться меня. И она это делает. Это отрывистое движение без особого контроля, но оно полно любви, поддерживающей меня.

— Мой Мандо, — говорит мне она на нашем языке.

— Моя Эрика, — отвечаю я, поднося ее руку к губам.

Когда она готова, я помогаю ей подняться с кровати, чтобы мы, шаркая, могли дойти до ванной. Я поддерживаю ее, пока она раздевается и идет в душ. Держась за ручку, Эрика становится на резиновый коврик, который я положил на пол. Ей не нравится, когда я нависаю над ней, поэтому, как только уверен, что она в порядке, покидаю ванную и жду ее в нашей кровати. Она упивается маленькой независимостью, которую находит в душе. У меня поджилки трясутся, я переживаю, что она может упасть, но все равно должен ей дать немного свободы.

Она не всегда была такой. Когда-то моя Эрика была яркой, полной цвета и движения, эксцентричной, веселой и доброй. Ее улыбка могла размягчить самое черствое сердце, как это было со мной. Люди хотели быть рядом с ней, чтобы увидеть ее, поговорить с ней. Те люди, которые просто хотели находиться в той же комнате, что и она, давно в прошлом, забыты.

Вот такая жестокая жизнь. Та рука, что вытирала слезы, поддерживала других в их горе, теперь имеет только одну опору. Для меня этого достаточно, и я надеюсь, что и ей меня достаточно тоже.

Моя кровь вскипает, когда я думаю о тех, кто не принимал сущность Эрики. Неважно, что они заплатили свою собственную цену. Это не имеет значения, потому что они никогда не узнают, как моя девочка страдает, или как сильно я страдаю ради нее.

Поскольку я не могу навредить им, то сделаю больно девушке, сумевшей скрыться. Я верну ее обратно и буду издеваться над ней еще сильнее, чем до того, как она совершила побег, оставив меня не завершившим свою месть.

Глава 4

Физиотерапия ужасна. Как будто из твоего паха выходит нож тупой стороной, причиняя невыносимую боль. Но я должна через это пройти. Если говорят делать, то я делаю. Я смирилась с этим и добровольно подвергаю себя боли, настолько мучительной, что ничего не могу вспомнить. Вспомнить? Я не могу вспомнить ничего, кроме боли. Забавно, не так ли?

Единственное, что хоть немного сравнимо с физиотерапией, так это мои занятия с Энн. Она вторгается, заставляя меня чувствовать, будто она копается в моем мозгу, пачкая его своими грязными пальцами. Но я смеюсь над ней, потому что до сих пор не помню, что произошло за последние двадцать четыре года моей жизни. Моя жизнь началась, когда я открыла глаза в больнице.

Я слышала, как она сообщает Деду и моим врачам о том, что я страдаю от посттравматического стрессового расстройства. (Примеч. тяжелое психическое состояние, которое возникает в результате единичной или повторяющихся психотравмирующих ситуаций, как, например, участие в военных действиях, тяжелая физическая травма, сексуальное насилие либо угроза смерти). Энн придется продолжить наблюдать меня в течение месяца, прежде чем она сможет правильно поставить диагноз, но надеяться надо на то, что мои воспоминания вернутся только тогда, когда я буду готова вернуть их. Понятия не имею, что это на самом деле значит, но не думаю, что у нее что-нибудь получится.

Что, если это все походит на какой-то банальный фильм, где героиня, то есть я, вспоминает все только перед финальными титрами? Это произойдет, как вспышка света, она вдруг поймет, что готова открыть разум своему прошлому? Что, если мое будущее не составят воспоминания о моем прошлом, и карма позволит плохому парню обойтись без каких-либо последствий или возмездия?