– Надира сказала – продать за сколько дадут. Она ее из-за давления Асада взяла, для количества. А вообще тощая, какая-то мелкая. Еще и не купит никто. Харэ пялиться на нее. Слюной изошелся, придурок.  Вечно тебя на убогих тянет.

Слон продолжал меня рассматривать, а я, едва дыша, старалась не глядеть в его черные глаза с очень расширенными зрачками. От него воняло потом и сигаретами, а еще воняло какой-то дрянью, словно тухлятиной. Не по-настоящему, нет. Это мне казалось, что мразь, способная своих женщин вот так унижать и продавать, как скот, сгнила давно изнутри. И несет от нее, как от костей с тухлым мясом.

– Но что-то есть в ней… интересная сучка. Как нарисованная. Ты присмотрись получше, Паша. Ее б откормить и отмыть. Бляяяя, я б ее вые**л.

– Облезешь! Хобот свой попридержи. Я тогда ее и за сотню не протолкну. Она целка. Надира так сказала. Это ей добавит цены на рынке. Все, веди сучек мыться и переодеваться, а то воняют как падаль.

Женщины озирались по сторонам, смотрели то друг на друга, то на этих ублюдков. Нам всем сняли веревки с рук и, пиная прикладами между лопаток, погнали в какое-то помещение, похожее на полуразвалившийся склад. Я еще не поняла, где мы находимся, но местность была совершенно незнакомой, как и запахи, и природа вокруг. Словно мы где-то абсолютно в другой стране или измерении. Солнце припекало совсем не по-весеннему, а прожигало в темени дыру. И травы на земле нет, только стручки и кустарники полусухие с колючими цветами. Я содрала скотч и сделала глубокий вдох.

Внутри здания были лишь голые стены, кабинки и ржавые раковины. Я вдруг поняла, что это, кажется, заброшенная заправка, а не склад. Сзади через разбитые стекла окон было видно ржавые бочки с надписью «огнеопасно»… на… на нескольких языках. Но не на русском. Английский и арабский я узнала сразу, а еще один язык был похож на иврит.

– Что ты там рассматриваешь, тварь? Мойся давай. Времени нет вообще!

Прикрикнул Паша. Видимо, он главный у них. Я посмотрела на других девушек. Никто не раздевался. Все стояли у раковин и смотрели друг на друга взглядами полумертвых от ужаса животных. Хотя двое из них уже сняли одежду и натирали себя мылом, которое им швырнул главарь, посвистывая и щипая их за ягодицы и за груди. Потом посмотрел на остальных.

– Я сказал, сняли шмотки, сучки! Вы что – оглохли? Раздевайтесь, мойте свои щелки и сиськи, и чтоб от вас мылом пахло, а не воняло, как от шавок. Слон, дай шмотки, пусть переодеваются.

Слон швырнул мешок возле скамейки и снова уставился на меня.

– Я посмотреть хочу. Пусть снимает тряпье.

Мне стало до дикости страшно. Почему-то казалось, что этот жуткий боров со свиными глазами набросится на меня и сожрет.

– Давай, белобрысая. Не то сам раздену.

Я стиснула руками платье у воротника и смотрела в пол, моля бога, чтобы произошло чудо, и этот ублюдок убрался куда-то. Господи, помоги мне, пожалуйста. Я больше никогда не согрешу, не натворю ничего, я домой хочу… к маме хочу, Боженька, помогиии!  Мне так страшно!

И в тот же момент в помещение забежал третий конвоир.

– Бляяя, Пашкаааа! У нас проблемы! Слышите? Отряд Кадира из пустыни сюда мчится. Пыль столбом на горизонте. Твари с КПП нас сдали! Просекли, что товар везем Асаду.

– Твою ж мать! Твоюююю ж гребаную маааать! Только этого дерьма нам сейчас и не хватало!

Главаря словно трясти начало, он платок свой с головы сдернул и лысину лоснящуюся протер. Сплюнул на пол.

– Я говорил тебе!

– Да заткнись ты, Слон! Заткнись, я сказал! Будем договариваться с арабским ублюдком… Твою ж мать, как не вовремя!

– Не мойтесь и не переодевайтесь. Вымажи их рыбьим жиром и сажей, снаружи зола от костров. Пусть от них несет, как от помойной ямы. Слышали, сучки? Быстро вышли на улицу, измазались в золе – волосы, руки.

– Нет у меня рыбьего жира, мать в этот раз захворала, в больнице она, не давала с собой. Нечем мне их вымазывать.

– Чееерт. Ладно. Будем надеяться, что пронесет.

– Ага, бля, пронесет. Тамир в прошлый раз остался без мизинца, и весь товар ему попортили. Бедуинские твари перетрахали всех телок. Все упали в цене. Одна сдохла.

– Ладно, я не Тамир и дела с Асадом веду только по бабам. Оружие ему не таскаю, наркоту не вожу. Мне нечего делить с Кадиром, я ему дорогу не переходил и врага его стволами и тротилом не снабжал. Так. Надо сучек обратно в фургон загнать, там вонь зверская. Может, заглянет арабская псина и носом покривит. Глядишь, и повезет – откупимся сигаретами да пойлом америкосским.

– А прошлая партия, Паш? Не помнишь те пару ящиков с зеленой пломбой? Говорят, потом две бедуинские деревни на воздух взлетели.

– Да ты заткнешься сегодня или нет? Рот не закрывается. Все, пошли наружу, сядем перекурить и пожрать. Типа не боимся его, просто привал сделали. Этих в машину и закроем.

Я краем глаза следила за ними, и сама начинала нервничать. Их страх перед каким-то Кадиром ничего хорошего не обещал. Нас могло ожидать нечто более худшее и страшное. Тем более меня. Я для них не представляла никакого интереса. Они могли избавиться от меня в любой момент. И еще я очень боялась Слона. Мне казалось, он сделает со мной что-то мерзкое. Что-то такое, после чего я никогда не оправлюсь. Я должна спрятаться. Пока они все там снаружи, я могу укрыться и попытаться сбежать… Только куда? Куда я сбегу? Я даже не знаю, где я, и у меня нет документов. Но я уже представляла себе, куда эти мрази нас вывезли. Мы уже давно пересекли территорию нашей страны, мои видения вовсе не видения. Нас обкололи наркотиками, и мы пересекли границу. Это синайская пустыня. Ее начало. Нас гонят к границе с Египтом.

Я посмотрела на других женщин, они послушно вымазывали лица сажей, лохматили волосы. Вываливали вещи в песке и золе.

– Ты чего стоишь? – крикнула мне одна хрипло, – жить расхотела? Делай, как они сказали. Они не так страшны, как тот, что сюда едет. Он лютая тварь. Я знаю, что говорю.

Я посмотрела на нее и взяла протянутую мне золу.

– Откуда знаешь?

– Не все здесь не по доброй воле. Некоторые сами на это пошли. Меня везут одному клиенту по личному заказу. Я уже здесь была. Меня депортировали. Спасли, так сказать.

Она быстро растирала свои щеки черным, мазала даже губы, сыпала песок себе в волосы. Красивая, даже очень красивая, с длинными темными волосами и большими зелеными глазами, со стройным сочным телом. Она перетянула грудь платком и порвала на себе кофту в некоторых местах.

– Не стой истуканом. Мажься давай. Кадир безжалостный дьявол. Они женщин насилуют и выбрасывают, как скот, в пески. Мне рассказывали, что творит он и его солдаты – это жутко. Надо молить бога, чтоб он побрезговал нами.

Я принялась тереть лицо, и сердце колотилось все сильнее и сильнее.

– Эй, шалавы, все хватит марафетиться, пошли на улицу обратно в машину, и чтоб тихо там сидели. А то бедуинские голодные мальчики отымеют вас во все дырки. Быстро-быстро, нет времени.

Мы вышли на улицу и тут же замерли. Здание уже окружали мужчины верхом на лошадях. Топот копыт слышался словно со всех сторон, как и низкие голоса, перекрикивающиеся на арабском. Их было много, очень-очень много. Эти взгляды из-под завязанных вокруг лиц платков внушали ужас. Так смотрят одержимые голодом и жаждой наживы убийцы-фанатики.

 – Всем молчать. Не издавать ни звука. Смотреть себе под ноги и глаз не поднимать, головы опустили.

Женщины затаились, а я нервно терла и терла щеку золой, потому что увидела мужчин в всем черном: жилеты поверх рубах и куфии, повязанные вокруг головы. За плечами оружие. Стало не по себе. Словно передо мной отряд неуправляемых дикарей, будто цивилизация не коснулась ни здешних мест, ни этих людей. Один из них держался впереди всех и чуть ли не наступал лошадью на русского главаря. Он казался выше и крупнее остальных, не знаю почему, может, оттого что ближе всех к нам. Восседал верхом на черном лоснящемся от пота жеребце. Тот беспокойно фыркал и перебирал копытами так, что Паше приходилось делать несколько шагов назад, чтобы не попасть под ноги коню.