От очередного удара Такко зашатался и осел на землю, выгладив спиной чужой забор. Крепкие руки тут же подняли его, ухватив за шиворот, сорвали с пояса кошель:

– Хоть задаток-то получил?

Медяки рассыпались по земле и тут же были вдавлены в мягкую почву тяжёлыми сапогами. Такко передёрнуло, пока у него шарили под рубашкой в поисках серебра. Ещё удары по т, один по лицу, и подмастерья ушли, обсуждая, что сказать мастеру, и не переставая оглядывать улицу в поисках таинственно исчезнувшей заготовки.

Такко ждал, пока дыхание не восстановилось. Осторожно поднялся: больно, но бывало хуже. От отца ему доставалось куда сильнее, да и в уличные стычки он ввязывался не впервые. Перед глазами уже не плыли разноцветные пятна, движения отдавались вполне терпимой болью – легко отделался. Он утер кровь подолом рубахи и аккуратно собрал медяки, которыми побрезговали Дитмаровы подмастерья. Пока не стемнело, как раз успеет на базар, в овощной ряд, и сегодня он будет угощать Кайсу ужином, а не наоборот. А когда совсем стемнеет, заберёт лук. Слуга, конечно, обругает забывчивого горе-мастера, зато заказ будет готов в срок.

¹ Минутная стрелка на часах появилась только в XVII веке.

3. В пекарне и особняке

В пекарне, где работала Кайса, как в любом уважающем себя заведении, было два входа. Парадный вёл к прилавкам, где покупателям приветливо улыбались старшие дочери хозяйки. В плетёных корзинах исходили жаром караваи и пироги: с капустой или яблоками, какие часто брали за медяки Такко с Вереном; с грушами, изюмом и мёдом – для зажиточных горожан вроде вдовы бондаря или мастера Дитмара. Иногда попадала сюда и выпечка с привозными лимонами и сушёными абрикосами, но чаще её пекли на заказ, и мальчишка-посыльный разносил её по богатым домам: бургомистру, судье или маркграфу Олларду.

Чёрный ход вел в комнату, где день и ночь топились печи и стоял одуряющий запах теста и пряностей. За этими печами и огромным столом – дубовая столешница изрезана ножом, в щелях и порезах окаменело тесто, которое раскатывали поколения пекарей и подмастерий, – царствовали Кайса с младшей дочерью пекаря. В четыре руки девушки месили и разделывали тесто, готовили начинки, сбивали кремы. Через парадную дверь Такко входил лишь однажды, когда впервые заглянул сюда и увидел Кайсу, ставившую на прилавок корзины с горячим хлебом. Чёрным же ходом он пользовался почти каждый день.

Сегодня Кайса управлялась за столом одна. Волосы были убраны под безукоризненно чистый чепец, раскрасневшиеся щеки выбелены мукой, мука забилась и в складки одежды, и под коротко остриженные ногти. Ловкие руки с ямочками на локтях двигались быстро и точно, как у Такко, когда тот плел тетиву или клеил перья. Кайса достала один за другим два противня с выпечкой, потянулась загрузить следующие и резко обернулась – как раз вовремя, чтобы огреть полотенцем по руке, потянувшейся за пирожком.

– С ума сошёл? Хозяйка всё считает! Хочешь, чтобы мне не заплатили?!

Такко с виноватым видом отодвинулся от стола, впрочем, не спуская глаз с пирогов. Кайса погрозила ему пальцем, отправила противни в печь и устало вздохнула.

– Ты закончил работу? – спросила она.

– Почти. Остались стрелы для охотника… забыл, как его зовут… И лук для дочки маркграфа. Сегодня вечером закончу. Ты видела её?

– Пару раз. Я думала, вечером ты проводишь меня в деревню.

– Давай завтра. Сегодня хочу доделать работу и поскорее получить деньги. Кто знает, сколько придётся на них жить… Едва ли в Дитмаровой лавке мне теперь продадут хоть одно перо.

– Если бы ты с самого начала нанялся к нему подмастерьем…

– Работать ради еды и подзатыльников? Нет уж, спасибо. Что-нибудь придумаю. Маркграф обещал хорошо заплатить. Видела бы ты его дочку! Тонкая и такая белая, как весенняя травинка…

Полные руки Кайсы ловко разделывали тесто, веснушчатые щёки раскраснелись даже под слоем муки. Такко загляделся на ямочки на её локтях и не мог понять, отчего девушка хмурилась.

– Приходи вечером, – сказал он, поднимаясь. Кайса кивнула, увернулась от объятий и помахала на прощание выпачканной в тесте рукой.

Вечером все трое собрались во дворе вдовы бондаря. От летней печи шёл жар, в хозяйском горшке кипел и булькал горох. Такко с Вереном в четыре руки кромсали капустный кочан. Кайса куталась в платок, время от времени поддразнивая горе-поваров.

– Ты рубишь капусту, как мясник мясо, – хихикнула она, глядя на Верена.

– Я и есть мясник, – свирепо отозвался молодой воин. Такко прыснул со смеху, не удержалась и Кайса.

– Верен поклялся с первого заработка купить барана и съесть его целиком, – сказал Такко, орудуя ножом. – Не его вина, что денег хватило только на капусту.

– Я слышал сегодня на базаре, будто старый Гест собирается везти мёд, – пропустив шутку мимо ушей, сказал Верен.

– Куда и когда? – оживился Такко.

– В Нижний Предел, – выдержав паузу, объявил Верен. – Большой город, где много работы и весёлая жизнь!

– Когда? – повторил вопрос Такко.

– Он до последнего таится, боится, как бы его не обогнали другие, но вроде как собирается выходить со дня на день.

– Отлично, – выдохнул Такко. – Завтра я отнесу стрелы охотнику и лук маркграфу, и мы развяжемся с Эсхеном!

– Этот, с позволения сказать, лук потянет хоть на пять фунтов? Не лук, а лучинка…

– Ну… где-то так. Верен, я в жизни не видел таких девчонок! Кажется, что она вот-вот растает. Похожа на подснежник, такая же нежная и тонкая. Кожа… каждая жилка просвечивает… Страшно на неё смотреть!

– Некрасивая? – уточнил Верен, доставая горшок и ссыпая туда капусту.

– Красивая, очень. Но странная.

Друзья ещё какое-то время поговорили о предстоящем походе. Верен один раз был в Нижнем Пределе и не уставал сравнивать его с Эсхеном: мол, там и люди приветливее, и мясо дешевле, и на улицах грабят только так, поэтому охранники там нарасхват, и даже если до срока польют дожди и размоет дороги, можно спокойно зимовать – остаться без работы не грозит.

Горшок с тушёными овощами опустел, а на улице окончательно стемнело. Верен попрощался с Кайсой и отправился наверх. Такко подсел к девушке и взял её за руку:

– Мне жаль оставлять тебя.

– Ничего, – улыбнулась она. – Ты ведь сразу говорил, что не задержишься здесь.

Её голос не дрожал, а блеск глаз ещё нужно было заметить в темноте. Такко обнял её за плечи. От неё пахло той же пьянящей сладостью, что и в пекарне, а в складках платья притаилась мучная пыль. Такко прижался к ней, прильнул щекой к щеке. Кайса – сама как хлеб, как земля, олицетворение материнской заботы и домашнего уюта. Она вздохнула, сама обняла Такко и одним резким движением выдернула его рубаху из-за пояса.

– Скажи… а волосы у дочки маркграфа такие же светлые, как у меня?

Такко на миг задумался, и его руки замерли на спине подруги.

– Не совсем. Они лёгкие и пушистые… как одуванчик.

Он быстро огляделся и увлёк Кайсу в темноту около дома. Хотел подсадить на бочку, стоявшую у стены, но девушка толкнула его к стене и прижалась так, что он вздрогнул и заторопился, комкая платье на её бёдрах и отдаваясь непривычно настойчивым рукам.

– А глаза у неё серые? – прошептала Кайса ему на ухо.

– Нет, – выговорил Такко. – Светлые, как небо на рассвете.

– Небо на рассвете, – повторила Кайса. Отпрянула назад, одёрнула подол и отвесила Такко звонкую пощёчину. – Иди ищи у неё утешения! И побыстрее убирайся из города!

Стукнула калитка, лязгнул засов. В этом вся Кайса – что бы ни творилось, а запереть за собой дверь она не забудет.

– Ты без Кайсы? – удивился Верен, когда Такко поднялся наверх. – Обиделась, что уходим?

– Ага. Скверно вышло.