* 4.

Какъ скотина изъ улицы разбрелась по дворамъ и размѣстилась по клетямъ, каждая штука въ свое мѣсто, такъ и народъ съ разныхъ сторонъ, кто съ пашни, кто съ моста (тамъ плотники работали), кто съ поля, кто изъ деннаго, разобрался каждый въ свое мѣсто. —

Молодой мужикъ плотникъ (у него на кушакѣ за спиной вмѣстѣ былъ связанъ армякъ, полусажень и топоръ) подошелъ къ угловому дому, отъ проулка, и спросилъ хозяина.

– Ермилъ Антонычъ или не бывалъ еще?

– Еще съ утра въ Засѣку на покосъ съ ребятами поѣхалъ, скоро пріѣдутъ, я чай. – Ты чей, родной? Кажись, Ясенской? – спросила старуха. Она была вдова, сестра хозяина.

– Мы плотники съ моста, – отвѣчалъ плотникъ. – Бабы на барщинѣ что ль?

– Слышь, играютъ, – сказала старуха.

Хороводъ [24] съ пѣснями приближался по дорогѣ, за оврагомъ краснѣлась толпа бабъ и дѣвокъ. Плотникъ пошелъ за уголъ.

Изъ подъ горы поднимался мужикъ съ поля. Онъ сидѣлъ бокомъ на лошади запряженной въ сохѣ, жеребенокъ стригунъ бѣжалъ сзади. Мужикъ этотъ [былъ] Гараська, старшій сынъ старика Капыла. Герасимъ [25] съ утра выѣхалъ въ поле, на дальнюю пашню. У нихъ тамъ три осьминника было незапаханныхъ, и отецъ велѣлъ ему ихъ запахать до вечера, а коли тяжело кобылѣ будетъ, такъ хуть 2. Герасимъ выѣхалъ рано; пашня была на западѣ съ сырцой; сошники онъ переладилъ и поперилъ дома и къ вечеру запахалъ всѣ три. – Кто самъ не пахалъ, тотъ не знаетъ, какъ тѣло легко и душа весела, когда отъ зари до зари, одинъ, борозда за бороздой, подвигался на пашнѣ, и работа спорилась, и дошелъ до другаго края, и борозда скосилась на уголъ, и уголокъ вывертѣлъ и подвязалъ сволока, подстелилъ подъ жопу армякъ и вовремя поѣхалъ къ дому, по пыли дороги бороздя за собой двѣ черты сволоками, и по дорогѣ домой со всѣхъ сторонъ попадаются мужики и бабы, [26] и со всѣми весело шутится, какъ знаешь, что дѣло сдѣлано, на пашню ворочаться уже незачѣмъ до Ильина дни.

[27]Герасимъ побалтывалъ ногой, обутой новымъ лаптемъ, по оглоблѣ и пѣлъ пѣсню. Завидѣвъ хороводъ бабъ, онъ почесалъ голову, замолчалъ и усмѣхнулся. Хоть и женатъ быль Герасимъ, а любилъ бабъ молодыхъ. Увидавъ плотника, Герасимъ скинулъ поджатую ногу съ спины лошади и соскочилъ. – «A! Лизунъ! <чортъ тебя возьми, что рано съ работы сошелъ, аль домой> курвинъ сынъ, аль разсчетъ взялъ, косушку поставить хочешь!» – Герасимъ засмѣялся и треснулъ Лизуна по спинѣ кнутовищемъ, – «то-то бы выпили, <умаялся цѣлый день пахамши> съ работы-то».

** 5.

Это было въ суботу въ самыя Петровки. Уборка сѣна была такая, что старики не запомнятъ. Не сѣно, а чай въ стога клали. Крестьянскіе луга почти всѣ были убраны, оставался одинъ Кочакъ. Не больше какъ на день міру косьбы. Господскіе луга тоже больше половины уже подкошены были. Дни стояли такіе красные, жаркіе, – чтò съ утра по росѣ подкосятъ, къ вечеру въ валы греби, а на другой день хоть въ стога кидай, и на небѣ ни тучки. А все народъ, сколько могъ, торопился за погоду убираться. И прикащикъ [28] очень хлопоталъ барское убирать, съ утра до ночи съ бабами, красный сталъ, потъ градомъ катится, рубаха разстегнута, все кричитъ, все съ палкой около бабъ ходитъ, съ тѣла спаль. Хоть не свое, а хозяйственное дѣло, какъ возьмешься за него, такъ не заснешь покойно, покуда не кончишь. – Не ты дѣло дѣлаешь, a дѣло тебя за собой тянетъ. Богъ же далъ въ это лѣто, что было что косить, и грести, и возить. На тягло возовъ по 6 убрали, да еще въ Кочакѣ такая трава стояла, что на низу не пролѣзешь. Кромѣ покосовъ, тутъ же и пахота подоспѣла, а пахота крѣпка была, такъ что кто за погодой не успѣлъ, такъ сошники ломали и лошадей надсаживали на пашнѣ. [29]

[30]Въ селѣ цѣлый день было пусто, всѣ были на работѣ, нешто какая баба хворая дома рубахи на пруду стирала или холсты стелила, да старики и старухи съ малыми ребятами. Только на барскомъ дворѣ, за прудомъ, народъ дома былъ. Тамъ, извѣстное дѣло, какъ господа дома, – покосъ не покосъ, уборка не уборка: холопи, кучера, повара, садовники, дворовые – всѣ одно дѣло дѣлаютъ. Дѣло не дѣлай, а отъ дѣла не бѣгай.

Пастухи свое время не пропустятъ; только солнышко стало за лѣсъ закатываться, ужъ завиднѣлась [31] пыль по большой дорогѣ, и заслышалась скотина. Скотина ходила по отавѣ и въ недѣлю совсѣмъ другая стала – повеселѣла. Скотина въ деревнѣ все одно, что часы в городѣ. Прогнали скотину, значитъ, пора и всѣмъ домой в деревню. Ребята заслышали скотину, переловили лошадей и поѣхали домой изъ деннаго. Бабы на барщинѣ у выборного отпросились и съ граблями за плечами пошли хороводомъ къ дому. Мужики, кто дома на своей пашнѣ пахалъ, подвяталъ сволоки, перевернули сохи и поѣхали домой. Косцы подняли армяки и кувшинчики и пошли домой. У богатыхъ мужиковъ бабы покидали дровъ въ печурку, чтобъ согрѣть похлебку на ужинъ.

Комментарий В. Ф. Саводника

Конец 1850-ых и начало 1860-ых гг., эпоха увлечения Толстого народной школой и его деятельности в качестве мирового посредника, является вместе с тем в его жизни эпохой особого интереса к народной жизни и быту, внимательного изучения их. Этот интерес, как всегда, нашел себе отражение и в художественном творчестве Толстого. К этому времени относятся несколько произведений, в основу которых легли наблюдения над окружающей его деревенской средой, над типами крестьян и дворовых. К числу таких произведений относятся: «Поликушка», «Тихонъ и Маланья», «Идиллия», а также несколько мелких набросков, представляющих собой отрывки из задуманных им рассказов из деревенской жизни. Таких отрывков сохранилось в бумагах Толстого пять. Все они заключают в себе только приступы к рассказу и не дают никакого представления об общей концепции авторского замысла; однако, несмотря на свою фрагментарность, они представляют несомненный интерес в качестве зарисовок с натуры, в которых отразились впечатления художника, вынесенные им из наблюдений над деревенской жизнью. Круг этих наблюдений строго ограничен: это – Ясная поляна и прилегающие к ней деревни и поместья, причем автор даже не пожелал чем-нибудь завуалировать непосредственные объекты своих наблюдений: поэтому в этих отрывках мы находим имена лиц и названия местностей, взятые автором непосредственно из окружающей его действительности. Точно датировать эти отрывки невозможно, в виду отсутствия указаний в дневниках Толстого или каких-либо других данных; время написания их определяется как приведенными выше общими соображениями, так и некоторыми внешними признаками: качеством бумаги, характером почерка и пр., заставляющими отнести их к концу 1850-ых или началу 1860-ых гг.

Все эти рукописи хранятся в архиве Толстого в Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина.

1. «Все говорятъ: не дѣлись…»

Выведенный в отрывке Сергей Резунов – действительное лицо, яснополянский крестьянин Сергей Федорович Резунов, плотник: он упоминается Толстым и в «Дневнике помещика» (1856 г.), а также в «Поликушке».

Отрывок печатается впервые.

2. «Али давно не таскалъ…»

Рукопись (Папка XXI, 24), автограф Толстого, занимает полулист писчей бумаги, in-folio, без полей; бумага фабрики Никифорова-Новикова; нижний правый угол листа оборван, отчего пострадал также текст последних трех строчек первой страницы; вторая страница записана только наполовину, причем текст обрывается на полуфразе. Почерк по своему общему характеру сходен с почерком предыдущего отрывка. Помарок и поправок немного. Что касается датировки отрывка, то упоминание в нем о «посреднике» свидетельствует о том, что он не мог быть написан ранее мая – июня 1861 г., когда в Тульской губернии был введен институт мировых посредников, согласно указу 25 марта 1861 г. Рассказ о попытке помещика договориться с крестьянами относительно земли, может быть, представляет собой реминисценцию аналогичной попытки самого автора, относящейся, впрочем, к более раннему времени, к лету 1856 г. (см. «Дневник помещика» в 5 томе настоящего издания). Сам Толстой также служил мировым посредником по Крапивенскому уезду и так же, как и упоминаемый помещик, возбудил своей деятельностью негодование местного дворянства.