Представьте себе, мой дорогой читатель, сколько времени прошло с того момента, как «парижская» княгиня поставила дату на прошении Екатерине II о строительстве завода в пермской глухомани, до того самого дня, когда стены лысьвенского Дома культуры сотрясались от грома аплодисментов в честь всенародного любимца Никулина. А ведь если прикинуть, выйдет чуть ли не два столетия!
Во всем этом чувствуется странная, но, несомненно, бодрящая душу неразделимость времен, таинственная связь событий независимо от того, когда они произошли.
Вернемся, однако, в Париж, вступавший в последнюю четверть XVIII столетия. Сейчас он показался бы нам тесным, узким, улицы кривые, запутанные. Еще не скоро поднимется Эйфелева башня – этот спасительный маяк для неопытных визитеров. Нет ни гордящихся своими яркими огнями авеню с четкой линией зданий, украшенных чугунным кружевом балкончиков, что придает им особое изящество и невесомость. Нет Триумфальной арки, нет Оперы с ее знаменитой лестницей, посидеть на ступенях которой равнозначно расписаться в грандиозной книге гостей «столицы мира». Многого еще нет... Но уже существует прекрасное здание напротив северного крыла Лувра, построенное архитектором Жаком Лемерсье в 1624 году. Вот этот-то дворец в окружении великолепного парка и есть Пале-Рояль – королевский дворец.
Правда, первоначально изящное, светлое строение носило название Пале-Кардиналь, что естественно: его построил для себя небезызвестный кардинал Ришелье. После его смерти по завещанию владельца дворец с парком перешли в собственность королевской семьи.
Один из Бурбонов, а именно герцог Орлеанский, в конце XVIII века задумал покончить с безлюдьем этой местности, таким непривычным для оживленного центра Парижа. С согласия своих родственников он взялся за переделку Пале-Рояля. Снесли несколько построек, на одну треть сократили площадь, занятую деревьями и кустарниками, а на освободившемся месте возвели несколько десятков доходных домов.
Был спланирован парк – да какой! Страсть французов к утонченной красоте и художественная фантазия позволили создать истинный шедевр.
Сквозь стволы деревьев – в основном это были липы, изящно подстриженные, высаженные с геометрической точностью, – виднелись клумбы необыкновенных форм. На них росли настолько изысканные цветы, что издали эти клумбы напоминали персидские ковры. Но то были ковры благоухающие, причем каждый со своим ароматом.
Мраморные боги и богини с высоты постаментов взирали на это великолепие. Раз в день сия молчаливая компания вздрагивала от выстрела невидимой посетителям пушки, которая точнейшим образом оповещала, что наступил полдень: Париж сверял часы по Пале-Роялю.
Высокородный устроитель этой роскошной обновки французской столицы сделал свое детище общедоступным, что пришлось весьма по душе парижанам. Исключение делалось только для людей в грязной одежде и вообще нищенского подозрительного вида, их тотчас деликатно, но непреклонно стража выводила за пределы парка. Всем остальным предоставлялись равные права без всяких сословных различий. Говорили даже, что здесь, на скамейке возле цветников, можно было приметить короля, переодевшегося в сюртук. А потому какой-нибудь держатель столярной мастерской, явившись сюда с супругой в накрахмаленном чепце и полудюжиной до блеска намытых детей, мог, не узнав его величество, сказать: «А не подвинетесь ли вы, мсье?»
Однако существовал и «другой» Париж – тот, который «знал свое место», который не смел и носа сунуть в прелестные аллеи парка.
Водораздел миров проходил, по сути, совсем недалеко от Пале-Рояля – по Новому мосту. (На самом деле это самый старый мост Парижа.) Это был мир обездоленных, тех, кто ел не каждый день, а заболевая, молил Бога о скорой смерти.
«На истертых от постоянного движения ступенях Нового моста, у его перил и прямо на тротуарах размещались в пестром беспорядке чистильщики обуви, угольщики, носильщики, штопальщицы, старьевщики со своим тряпьем. В уличном кабачке под почерневшей от дыма парусиновой крышей грязная старуха раздавала почерневшей вилкой и ржавым ножом на выщербленных тарелках порции мяса, чечевицы, гороха, фасоли. Люди ели руками, поставив тарелку себе на колени.
Народа здесь была уйма: каждый шел в призрачной надежде на крохотную удачу – немного подработать, что-то продать, а может быть, и украсть, чтобы отнести в свою сырую темную лачугу.
Французский писатель XVIII века Луи Себастьян Мерсье ужасался тому, как живет «третье сословие» и можно ли это вообще назвать жизнью: «Целая семья занимает одну комнату с голыми стенами, с убогими койками, без занавесок, с кухонной посудой, валяющейся рядом с ночным горшком. Вся обстановка в целом не стоит и двадцати экю, и каждые три месяца жильцы этой дыры меняют жилище, так как их прогоняют за неплатеж, и они скитаются, таская за собой свой жалкий скарб из одного убежища в другое. В этих жилищах ни на ком не видно кожаной обуви, по лестницам раздается лишь стук деревянных башмаков. Дети бегают голышом и спят вповалку...»
Прелестная картина изображает заурядную для Пале-Рояля сценку. Нарядно одетая, в кружевных лентах и страусовых перьях дама небрежно бросает нищей девушке монетку за букетик живых цветов, продавая которые та зарабатывает на пропитание. Бедняжка пристроилась у колонны, стараясь быть незаметной: ведь стража в любой момент может вышвырнуть ее вон, чтобы зрелище бедности не оскорбляло взгляд праздной толпы... В сущности, художник, изобразив эту мирную сцену, сам того не подозревая, наглядно показал нам, из-за чего случаются революции.
Иногда обитателям аристократических кварталов все же приходилось проезжать по «другому» Парижу, и тогда они немедленно задергивали шторки окон. Даже кучер, нахлестывая лошадей, старался побыстрее миновать лишенные тротуаров проулки, где находились набитые всякой рухлядью обиталища бедняков. Теснота нищих кварталов порой становилась причиной трагедий. «Я видел, – писал в 1797 году англичанин Артур Юнг, – как карета проехала по телу ребенка». Проехала – и даже не остановилась!
Ночные сумерки таили в себе угрозу жизни и для взрослого человека. За исключением тех мест, где традиционно жила аристократия, город освещался тошнотворного запаха маслом, которое делали из кишок животных. Его всегда оказывалось меньше, чем нужно, а потому к десяти часам вечера все погружалось во тьму.
Но кому есть дело до нищеты, оскорбляющей взор, до грубых, неприглядных людей, которые вызывают скорее страх, чем жалость? Зачем задумываться, почему большинство парижан рождается и умирает в грязи и во тьме, если есть прекрасный парк с романтическими тропинками и аллеями и роскошными клумбами с благоуханными цветами?
Каждый вечер синие парижские сумерки расцвечивались таинственным сиянием огней Пале-Рояля. На самом деле все было устроено просто: в стеклянные разноцветные плошки вставлялись свечи, которые многочисленная обслуга по мере их сгорания меняла. Меняли свое расположение и плошки, каждый вечер создавая новый огненный узор. Однако приятная для глаз иллюминация была лишь небольшой частью гениальной идеи устройства Пале-Рояля.
...Дело в том, что герцог придумал поместить дворец и парк в своего рода гигантскую каменную раму, выполненную с абсолютным архитектурным совершенством, легко и изящно. Казалось невероятным, что в ее толще устроена целая вереница, да в два этажа, помещений, правда, небольших, но все же вполне достаточных для разного рода предприятий.
Очень быстро каждое из них оказалось занятым магазинчиками, кондитерскими, модными лавками, читальными и игорными залами, салонами красоты, под вывесками которых – и об этом знали все – скрывались приюты любви. Их обитательницы в поисках клиентов обычно прогуливались парами. Выглядели они настолько пристойно, вели себя так скромно и сдержанно, что непосвященный человек никогда бы не разгадал в них представительниц древнейшей профессии. Надо сказать, то были времена, когда эти «жертвы темперамента» старались походить на честных женщин, а не наоборот.