— Может быть, она совершенно случайно избегает вас, мистер Бёрлей. Подите наверх, в маленькую гостиную и посидите там немножко. Я сейчас только распоряжусь по хозяйству и потом пойду в ее комнату. Без сомнения, она согласится увидеться с вами.
Мистер Бёрлей пошел наверх в маленькую гостиную, но, проходя мимо будуара «Тёти Сюзанны», дверь которого была слегка приотворена, он услышал веселый смех, который сейчас же узнал. Не постучавшись и не спросив позволения, он вошел в комнату. Но прежде чем он успел заявить о своем присутствии, послышались слова, взбудоражившие всю его душу и разгорячившие его молодую кровь. Он услышал, как какой-то голос говорил:
— Милая, она дошла.
— И ваша то же, дорогой мой, — ответила Розанна, стоявшая к нему спиной.
Он увидел, как ее стройная фигура нагнулась, услышал, как она что-то целовала… не один раз, а несколько кряду! Душа его изнывала от бешенства. Сокрушительный разговор продолжался.
— Розанна, я знал, что вы должны быть прекрасны, но вы блестящи, вы ослепительны, вы упоительны.
— Алонзо, какое счастье слышать это от вас. Я знаю, что это неправда, но я так рада, что вы это думаете! Я знала, что у вас должно быть благородное лицо, но грация и величественность действительности превзошла бедное создание моей фантазии.
Бёрлей опять услышал дождь жужжащих поцелуев.
— Благодарю, моя Розанна, фотограф приукрасил меня, но вы не должны думать об этом. Милая?
— Я, Алонзо.
— Я так счастлив, Розанна.
— О, Алонзо, никто до меня не знал, что такое любовь, никто кроме меня не узнает, что такое счастье. Оно носится надо мной, как роскошное облако, безграничный свод волшебных, восхитительных восторгов.
— О, моя Розанна! Ведь ты моя, неправда ли?
— Вся, о, вся твоя, Алонзо, теперь и навсегда! Весь день и всю ночь, сквозь мои мирные сны, я слышу одну только песню, и песня эта полна великой прелести: «Алонзо-Фитц Кларенс, Алонзо-Фитц Кларенс, Эстпорт, штат Мэн!»
— Будь он проклят, я узнал теперь его адрес, по крайней мере! — зарычал Бёрлей и вышел из комнаты.
За ничего не подозревавшим Алонзо стояла его мать, представлявшая из себя статую изумления. Она была так с ног до головы закутана в мех, что ничего не было видно у нее, кроме глаз и носа. Она была настоящим аллегорическим изображением зимы, тем более что вся была осыпана снегом.
За ничего не замечавшей Розанной стояла «Тётя Сюзанна», другая статуя удивления. Она была настоящим изображением лета, в своем легком одеянии, с веером в руках, которым она обмахивалась, стараясь согнать выступившую на лице ее испарину.
У обеих женщин были слезы радости на глазах.
— Итак, о! — воскликнула миссис Фитц Кларет, — теперь объясняется, почему целые шесть недель никто не мог вытащить тебя из комнаты, Алонзо!..
— Итак, о! — воскликнула тётя Сюзанна, — теперь объясняется, почему в последние шесть недель вы были настоящей затворницей, Розанна!
Молодые люди в одну секунду вскочили на ноги; сконфуженные, они стояли, как пойманные на месте преступники, ожидающие исполнения закона Линча.
— Благословляю тебя, мой сын! Я счастлива твоим счастьем! Приди в объятия своей матери, Алонзо!..
— Благословляю вас, Розанна, ради моего дорогого племянника. Придите в мои объятия!
Затем последовал союз сердец и слез радости между Телеграфной Горой и Истпорт-Сквэром.
В обоих домах были позваны слуги. В одном был отдан приказ: «Растопить как можно ярче этот огонь и принести мне кипящего лимонада!»
В другом отдан приказ: «Затушить этот огонь и принести мне два пальмовых веера и кувшин ледяной воды!»
Затем молодых людей попросили отойти и на их место встали старшие поговорить об этой милой неожиданности и обсудить свадебные вопросы.
За несколько минут перед тем мистер Бёрлей выскочил из отеля на Телеграфной Горе, ни с кем не простившись и никого не встретив. Невольно подражая народному исполнению из любимой мелодрамы, он шипел сквозь зубы: «За него она никогда не выйдет! Прежде, чем Великая Природа сбросит с себя зимние горностаи и облечется в изумрудные весенние ковры, она будет моею!»
III
Прошло две недели. Дня три, четыре кряду чуть не ежечасно являлся к Алонзо очень почтенный и набожный, с виду, священник. Судя по его карточке, он назывался «Преподобный Мильтон Харгрэв из Цинциннати». Он сказал, что оставил службу из-за состояния своего здоровья. Если бы он сказал «по болезни», то, вероятно бы, ошибся, по крайней мере, судя по его крепкому сложению и здоровому виду. Он изобрел усовершенствованный телефон и надеется заработать себе на пропитание продажей привилегии на пользование им. «В настоящее время, — говорил он, — всякий может задеть за проволоку, проводящую звуки песни или целого концерта из одного штата в другой, прикрепить к ней свой частный телефон и мошеннически прослушать пение. Мое изобретение уничтожит все это».
— Хорошо, — отвечал Алонзо, — но ведь исполнитель музыки ничего не теряет от этого похищения, так что же ему за дело?
— Ему и нет никакого дела, — сказал его преподобие.
— Ну, так в чем же суть? — спросил Алонзо.
— Представьте себе,- ответил преподобный отец, — что вместо музыки подслушивается любовный разговор, самого секретного и священного свойства?
Алонзо вздрогнул с ног до головы.
— Сэр, это бесценное изобретение, — сказал он, — я должен приобрести его во что бы то ни стало.
Но изобретение совершенно неожиданно остановилось где-то но дороге из Цинциннати. Сгорающий от нетерпения, Алонзо едва мог ждать. Мысль о том, что милые слова Разанны перехватываются каким-нибудь распутным вором, была для него невыносима. Преподобный отец приходил очень часто, сетовал на отсрочку и рассказывал, какие меры он принимает, чтобы ускорить дело. Это немного утешало Алонзо.
Раз как-то пастор вышел на лестницу и постучал к Алонзо. Ответа не было. Он вошел, с любопытством оглянулся кругом, тихонько затворил дверь и подбежал к телефону. Изысканно нежная, отдаленная мелодия «Скоро, скоро, милый…» пронеслась по инструменту. Певица, по обыкновению, понижала пять нот, следующих за двумя первыми в припеве, когда преподобный отец, голосом, совершенно сходным, с голосом Алонзо, только с чуть заметным нетерпением, прервал ее:
— Милая?
— Я, Алонзо.
— Пожалуйста не пой этого больше на этой неделе. Попробуй что-нибудь современное.
На лестнице послышались легкие шаги, всегда соответствующие веселому настроению. Преподобный отец с дьявольскою улыбкой отскочил к окну и спрятался за тяжелые занавеси. Алонзо вошел и подбежал к телефону.
— Розанна, дорогая, мы споем что-нибудь вместе?
— Что-нибудь современное? — спросила она с горькой иронией.
— Да, если ты предпочитаешь современное.
— Пойте сами, если хотите!
Этот брюзгливый тон удивил и обидел молодого человека. Он сказал:- Розанна, это на тебя не похоже.
— Так же похоже на меня, мне кажется, как ваши вежливые слова похожи на вас, мистер Фитц Кларет!
— Мистер Фитц Кларенс! Розанна, в моих словах не было ничего невежливого.
— О, конечно! Я, вероятно, не поняла вас и должна смиренно просить прощенья, ха, ха, ха! Нет сомнения, что вы сказали: Не пойте этого больше сегодня.
— Не пойте чего сегодня?
— Песню, о которой вы говорили, конечно. Как мы вдруг сделались тупы!
— Я никогда не говорил ни о какой песне.
— О, не говорили!
— Нет, не говорил.
— Я принуждена заметить, что вы говорили.
— А я обязан повторить, что не говорил.
— А! Новая грубость! Довольно, сэр, я никогда вам не прощу. Все кончено между нами.
Затем послышались сдерживаемые рыдания. Алонзо поспешил сказать:
— О, Розанна, возьми эти слова назад! Тут какая-то ужасная тайна, какая-то безобразная ошибка. Я совершенно искренно и серьезно говорю, что ни слова не поминал ни о какой песне. Я бы ни за что в мире не стал оскорблять тебя… Розанна, дорогая… О, ответь же. мне! Или не ответишь?