Золотой в заклад поставлю,
что нашел под башней.
Агарян он приглашает
ночью в дом свой страшный!..»
Так в корчме дед Лулчо Панов
обличал сердито, —
с посохом в лаптях историк.
Сельский знаменитый.
Просвещал дед Лулчо Куздо
мудростью великой:
«Слушай, Куздо, я наставлен
сокровенной книгой.
У тебя — богатство, деньги,
ты — богач спесивый;
у тебя — стада большие,
и луга, и нивы.
Если бы дворцы имел ты
и сокровищ горы,
Дария царя алмазы
и богатства Пора –
все ж без доброты сердечной
зверем ты пребудешь
и червей кормить в могиле
черным телом будешь!»
Разъярился страшно Куздо,
как собака злая,
и прогнал он деда Лулчо
со двора, толкая:
«Ты расшатываешь царство
той бунтарской книгой,
ты дружишь с бунтовщиками,
ходишь к банде дикой!»
Возвратился гневный Лулчо,
и, чтоб не сыскали,
глубоко «Александрию»
закопал в подвале.
*
В это время храбрый Ботев
спрыгнул с парохода
и на берегу Дуная
возгласил: «Свобода!»
Поклонился он Балканам,
землю-мать целуя,
в бой повел свою дружину
за страну родную.
Всколыхнулись на Балканах
и леса и долы,
зашумели, загудели
города и села.
В деревенских мирных гнездах
среди гор высоких
в страхе прятались загорки
от врагов жестоких.
Слух разнесся, что подходит
армия султана
и что Куздо дом готовит
для Кырджи-Османа.
Знают все Кырджи-Османа,
он разбойник старый;
режут христиан нещадно
злые янычары.
О его делах злодейских
знают в каждой хате.
Кто, услышав это имя,
не пошлет проклятий?
День один по селам ездит,
три дня, не хмелея,
пьет по пол-оки ракию,
свирепеет злее.
Кто посмеет, кроме Куздо,
заводить с ним речи?
Кто пред ним с коня не слезет,
оробев при встрече?
Только Лулчо не боится
и, не беспокоясь,
взял кинжал, змею стальную,
и заткнул за пояс.
Глянул в лес, ружье взял в руки,
ведь стрелять он в силах,
кровь юнацкая взыграла
в стариковских жилах.
«Не смирюсь я,— он промолвил, —
с игом агарянским...
Наши близко... Мы воскреснем
в царстве христианском.
Так я вычитал в Писанье,
думал не однажды,
да и мой кинжал недаром
вражьей крови жаждет».
Он в корчме шептал селянам:
«Наши будут скоро...»
Вечером увидел — Руска
плачет у забора.
«Дочь моя,— он тихо молвил, —
Не томись в печали.
Ведь рука твоя не дрогнет?
Кровь не горяча ли?
Ты ведь знаешь — кто ты родом,
внучка деда Димо,
с кровью дедовской юнацкой
ты непобедима!
Спрячь кинжал... Свершить свой подвиг
ночью будь готова...
Да спасемся мы вовеки
верою Христовой!».
*
Гей, Кырджи-Осман приехал
(все загрохотало)
с бандою черкесов злобных,
смотрит зло, устало.
Прямо перед домом Куздо
он с коня слезает,
покрутил свой ус и грозно
хаты озирает.
«Эй, хозяин! — он окликнул. —
Коня поводите
и ко мне врагов султана
всех на суд ведите!»
Куздо поклонился низко,
наливаясь кровью,
у аги спросил смиренно,
как его здоровье.
Нацедили крепкой водки,
чтоб была хмельнее;
Руска подает им чаши,
от стыда краснея.
Выпили и захмелели,
смотрят пьяно, дико.
По селу же раздаются
жалобные крики.
Гость велит: «Налей, молодка!
Мы с тобой поладим!
Завтра двадцать комитаджий
мы на кол посадим!»
Он окинул мутным взглядом
стройную красотку
и в десятый раз из чаши
разом выпил водку.
«Будь здоров, ага почтенный!
За твою удачу!
Наливай нам, Руска! Пейте!
Пусть враги поплачут!»
Много яств и угощений
подала им Руска;
на столе — пилав, цыплята,
разная закуска.
Знают все, что Куздо жаден,
в злобе необуздан:
падалью жиреет ворон,
грабежами — Куздо.
Многие его не любят,
многих он не любит,
а теперь настало время —
он их всех погубит.
Вспомнил он, что Цоков Колё
враг его заклятый
и два сына деда Ранко
тоже виноваты.
Про него учитель Кынчо
говорил «предатель»,
А смутьян дед Лулчо Панов —
старый подстрекатель!
Всех бунтовщиков он выдаст,
он на всех их злится...
Руска в страхе опустила
черные ресницы.
Вся в лице переменилась
от беды нежданной:
жутко стало ей от взгляда
пьяного Османа.
Тут никто ей не поможет.
Посмотревши тупо,
Куздо пьяный усмехнулся
и хохочет глупо.
Ах, когда б стать птичкой малой
помогло ей чудо,
чтоб из мерзкого притона
улететь отсюда!
У дверей стоят черкесы,
а в селе другие...
На дворе темно и страшно,
а в дому — Кырджия.
Если бы вдруг разорвалось
сердце у бедняжки,
легче бы лежать в могиле,
умирать вот тяжко...
Слышно — во дворе солдаты
тяжело топочут,
связанных парней несчастных
гонят и волочат.
Их с лугов и нив согнали,
из родимой хаты,
из объятий материнских
вырвали солдаты.
«Где поймали вы комитов?» —
«Господин, в ущелье!»
Крикнул: «Всем им по полсотни
всыпать для веселья!»
Плач поднялся ввысь до неба,
псы вокруг завыли,
крики страшные и вопли
полночь огласили.
«Бейте так, чтоб слезла кожа!
Бейте их нещадно!» —
заревел Осман свирепо
в злобе кровожадной.
Скоро в доме крики стихли,
тихо все во мраке,
захрапел заснувший Куздо,
смолкнули собаки.
Словно вымерло селенье,
даже пред иконой
ни одной нигде лампадки
не видать зажженной.
Плачут матери и бьются
головой о землю;
а закованные парни
тихо стонут, дремлют.