Становится ясно, что в жизни Лондона конца XIX века хватало подводных камней, были и другие — не менее значительные. Эталоном британского государственного деятеля, как видно на примере таких двух титанов поздневикторианской эпохи, как лорд Солсбери и мистер Гладстон, по-прежнему оставался энергичный, благородный, проникнутый духом патриотизма, неподкупный и… гетеросексуальный мужчина.
Уильям Гладстон, ок. 1893 г., гелиогравюра с картины Национального либерального клуба, Джон Колин Форбс.
Арчибальд Примроуз, 5-й граф Роузбери, 1894 г., Генри Т. Гринхэд.
Но 1880-е и 1890-е годы стали также и эпохой морального смятения, растущей озабоченности, касающейся декадентства, разложения, распада и вырождения, беспокойства о «новой женщине» и угрозе, которую она представляла для традиционных гендерных отношений. Страшило и то, что лондонское высшее общество оказалось втянуто в то, что на судебном процессе над Оскаром Уальдом окрестили «грубой непристойностью», особенно в связи с открытием на Кливленд-стрит гомосексуального борделя, который, по слухам (вероятно, ошибочным), посещал принц Эдди. Новое поколение политических лидеров уже не могло похвастаться идеальной репутацией. В светских и политических кругах ходили слухи, что лорд Розбери, преемник Гладстона, был гомосексуалистом, а его итонский современник Артур Бэлфур, племянник лорда Солсбери и его политический наследник, был известен как «Фанни» или «гермафродит». С точки зрения партийной политики, под предводительством Солсбери, а затем Бэлфура, выступали консерваторы и унионисты, являющиеся доминирующей силой и в правительстве, и в национальной политике на протяжении практически всей жизни Холмса в Лондоне, они обязались поддерживать Британскую монархию, защищать Британскую Империю и сохранять унию с Ирландией. Местная политическая жизнь великой столицы шла в очень разных направлениях, пока консерваторы не учредили Совет Лондонского графства, до 1907 г. он управлялся близким клевым взглядам «Прогрессивным» альянсом либералов, фабианцев и социалистов с более радикальной программой. Не к этому стремилось правительство Солсбери, и в попытке стабилизировать сложившуюся ситуацию, в 1899 году оно разделило город на 28 округов.
В Лондоне конца XIX века хватало и других противоречий и контрастов, главные из которых по-прежнему оставались между теми, кого Бенджамин Дизраэли назвал «богатеями» и «бедняками». Принц Уэльский возглавлял пышный и безвкусный «молодой двор» в Мальборо-хаус, где подвизались скороспелые аристократы, богатые еврейские банкиры и неисправимые ловеласы. Землевладельцы, наслаждавшиеся внушительными доходами от акций, роялти на минеральные ресурсы и городские усадьбы, по-прежнему в «сезон» придавали Лондону блистательный вид; тогда как пэрам и джентри, которые зависели исключительно от арендной платы за сельскохозяйственную землю, повезло значительно меньше: цена на сельхозпродукцию упала во время Великой депрессии.
В других местах, на Парк-лейн и в Мейфер, южноафриканские «рэндлорды» и американские миллионеры смешивались с местными плутократами вроде Эдварда Гиннесса (лорда Айви), Альфреда Хармсворта (лорда Нортклиффа), Уитмена Пирсона (лорда Каудрейя), и их процветание усиливало общепринятое мнение, что поздневикторианский Лондон был самым богатым городом мира. И это при том, что уровень бедности в 1880-х и 1890-х годах был просто катастрофическим. Обострённое ощущение социального кризиса и разделения, подтверждённое беспорядками и забастовками поздних 1880-х, вскоре было преодолено, но понимание того, что Лондон погряз в серьёзной социальной проблеме, осталось. Чарльз Бут подготовил второе издание книги «Жизнь и труд жителей Лондона» в девяти томах между 1892 и 1897 годами, а третье, в семнадцати томах, — между 1902 и 1903 годами. Его однофамилец, генерал Уильям Бут, основатель Армии спасения, опубликовал свою работу «Тёмная Англия и путь к спасению» в 1890 году, изображая Лондон городскими джунглями, частично заселёнными «дикарями», уродливыми физически и духовно. У. Д. Стед, соавтор генерала, привлекал внимание к детской проституции в Лондоне; а во время и после зверств Потрошителя в мировой прессе начали появляться скандальные статьи, характеризующие Лондон Холмса как мировую столицу преступности и зла.
И всё же, хотя факты бедности и проституции неоспоримы, Лондон Шерлока Холмса становился всё более и более безопасным: начиная с 1850-х годов и до Первой мировой войны показатели преступности стремительно падали.
«Седьмое кровавое убийство, совершённое ист-эндским монстром» (Джеком-потрошителем). «Иллюстрированные полицейские новости», 17 ноября 1888 г.
В «Докладе комиссара полиции мегаполиса» 1882 года было подчёркнуто, что Лондон стремится к тому, чтобы стать «самой безопасной столицей для жизни и работы в мире», а пятнадцать лет спустя уголовная регистрация Министерства внутренних дел, рассматривающая тенденции во время правления королевы, решительно заявила, что «с 1836 года уровень преступности значительно снизился». У этих событий было много причин и последствий. В 1880-х годах официальная полиция поднялась в глазах общественности выше, чем когда-либо до этого. Бытовало мнение, что они порядочные, справедливые, отважные и неподкупные и даже лучше, а если их пародировали, то очень мягко, как в комической опере Гильберта и Салливана «Пираты Пензанса».
К полицейским в форме присоединялись детективы в штатском, работающие на новый Департамент уголовного розыска, также пользующиеся уважением, пока международные эксперты, известные как «криминологи», разрабатывали методы научного расследования преступлений и писали множество книг соответствующей тематики — даже Холмс внёс свой вклад «парочкой монографий». Так как полицейские и детективы менялись, менялась и преступность. В Лондоне Диккенса она была открытой, зверской и ожесточённой. Ограбления и убийства часто совершались на виду и с особой жестокостью, преступников причисляли к «опасным классам», угрожающим общественному порядку. Но в Лондоне Шерлока Холмса преступления чаще всего совершались в частных, якобы респектабельных жилищах; были не такими жестокими — чаще всего строились на мошенничестве, воровстве или шантаже; и чтобы раскрыть их, требовался интеллект, а не физическая сила; они представляли меньшую угрозу общественному порядку, поскольку злоумышленники всё чаще рассматривались как порочные индивиды и криминальные «профессионалы», а не обобщённый, неявно выраженный преступный низший класс.
Полисмены и гужевой транспорт, 1890 г., Пол Мартин.
Такой была столичная среда конца XIX, в которой Конан Дойл ненадолго обосновался сам, и хотя он не был лондонцем, во многом он был продуктом той эпохи и в своих произведениях отражал собственную жизнь и взгляд на многие её противоречия и двойственность. С одной точки зрения, он казался типичным поздневикторианским консерватором, гордящимся «врождённым превосходством» своего народа, непоколебимо верным британскому трону, преданным Британской империи и глубоко патриотичным. Он отверг своё ирландское наследие и ирландский национализм и большую часть жизни был пылким противником гомруля, в котором видел предвестника распада Британской империи. Он боготворил королеву Викторию («само сердце нашей жизни… дорогая мать для нас всех») и был ярым поклонником Эдуарда VII (он был подавлен его «величественными… пышными… и торжественными» похоронами). Конан Дойл добровольно поступил на медицинскую службу в Южной Африке и написал книги, оправдывающие поведение Великобритании во время Англо-бурской войны, за которые получил рыцарство. Он баллотировался (безуспешно) от Юнионистской партии на всеобщих выборах 1900 года и ещё раз — шесть лет спустя, выступал против предоставления права голоса женщинам и был пылким сторонником и хроникёром Британской войны между 1914 и 1918 годами. Более того, с его любовью к спорту, следованием рыцарского кодекса поведения джентльмена, военной выправкой и солидными усами, Конан Дойл вполне мог быть «полковником Блимпом» своего времени. Совсем другой образ позже культивировала, приукрашивая, его семья, эксплуатируя биографию, написанную Джоном Дикинсоном Карром, в которой (несколько неправдоподобно) утверждается, будто Конан Дойл во многом схож с Шерлоком Холмсом, что воплощено во фразе «твёрд как сталь, прям, как клинок», выгравированной на надгробии писателя. Некоторые современные специалисты также соглашались с этим мнением, хотя с совершенно иной целью: разоблачая в Конан Дойле неисправимого расиста и несгибаемого империалиста.