– Вы имеете в виду нечто вроде того, чем занимается Энди Уорхол? – спросил я.

…Пауза.

– Не в обиду будь сказано, – говорит Кизи, – но Нью-Йорк отстал года на два.

Он произнес это очень терпеливо, с особой провинциальной учтивостью, как бы… Не хочу, мол, вас, ребята из Большого Города, оскорбить, но здесь происходят такие вещи, до каких вам и через миллион лет не додуматься, дружище…

Десять минут подошли к концу, и я удалился. Я не добился ничего, кроме первого легкого столкновения с удивительным явлением, необыкновенной провинциальной притягательной силой – обществом Кизи. Мне оставалось лишь убивать время в надежде на то, что Кизи как-нибудь удастся выйти под залог и я смогу поговорить с ним и выяснить подробности жизни Прозаика-Беглеца в Мексике. Такая возможность в тот момент казалась сомнительной, ведь Кизи было предъявлено два марихуанных обвинения, к тому же за ним уже числился один побег из страны.

Поэтому я взял напрокат машину и принялся колесить по Сан-Франциско. Мои самые яркие воспоминания о Сан-Франциско состоят почему-то в том, как я с грохотом мчусь вверх и вниз по холмам в ужасном, взятом напрокат седане, осторожно пересекая трамвайные пути. Как плавно спускаюсь в Норт-Бич легендарный Норт-Бич, древнюю отчизну богемы Западного побережья, где всегда полно важных персон имярек, пляжных повес, юных длинноволосых «стопроцентных американцев» и еврейских парней, которые трахают чернокожих шлюх, а теперь Норт-Бич умирал. Норт-Бич превратился в сплошную выставку сисек. В знаменитой штаб-квартире бит-поколения, книжном магазине «Огни большого города», сидел в качестве местной достопримечательности японец Сиг Мурао с сердитым взглядом и бородой, свисающей нитями, как папоротник или утесник на чертеже архитектора. Он сидел за кассовым аппаратом, склонившись над томами Халила Джебрана, а съехавшиеся на свой профессиональный конгресс зубные врачи паслись там, разыскивая битников среди засилья балаганов с сиськами. Все в Норт-Биче было отдано голым грудям, исполнительницам стриптиза, накачивающим грудь инъекциями силоксановой эмульсии. Все главное – то есть те группировки, что создали когда-то здешнюю атмосферу и стиль, – все главное переместилось в Хейт-Эшбери. Довольно скоро туда отправятся и все вожаки преуспевающей богемы, помчатся бампер к бамперу автомобили с глазеющими по сторонам пассажирами, помчатся туристские автобусы: «а это… Прибежище Хиппи… вот и один из них», – отправятся туда и педики, и чернокожие проститутки, и книжные магазины, и модные лавки. Все уже состояло только из Хейт-Эшбери и кислотных торчков.

Однако умирал не только Норт-Бич. Всю старомодную жизнь людей с понятием – джаз, кофейни, гражданские права, клич «пригласи негра на обед», Вьетнам, – все это, как я обнаружил, подстерегала внезапная смерть, ее призрак витал даже над студентами в Беркли, на другом берегу залива, в самом сердце «студенческого бунта» и всего прочего. Дошло уже до того, что негры перестали принадлежать к избранному обществу, даже в качестве тотема. В это невозможно было поверить. Негры, составляющие душу общества Избранных, душу джаза, да и самой лексики: «чувак» и «балдеж», «врубись» и «чувиха», «каюк» и «расчухать», «дал дуба» и «клево», душу борьбы за гражданские права; негры, оканчивающие Рид-колледж, живущие в Мэйзоне в Норт-Биче и трахающие своих чернокожих шлюх, – ах, эти тщательно продуманные ласки и шлепки, вселяющие душу в каждого негра, – всему этому конец. Невероятно!

Короче, я начинал улавливать тенденцию всех этих катаклизмов в богемном мире Сан-Франциско. Между тем, как ни удивительно, три молодых адвоката Кизи Пат Халлинен, Брайен Роэн и Пол Робертсон – были близки к тому, чтобы заполучить Кизи под залог. Они убедили судей в Сан-Матео и Сан-Франциско в том, что Кизи, движимый заботой об интересах общества, разработал прекрасный план. Он вернулся из изгнания только с одной целью: созвать в «Уинтерленд-арена» в Сан-Франциско многолюдный митинг наркоманов и хиппи и объявить Молодежи о том, что пора прекратить прием ЛСД, поскольку она опасна и может лишить мозгов, ну и все такое прочее. Этот митинг должен был стать церемонией «окончания кислотной школы». Они должны выйти «за пределы кислоты». Сдается мне, именно об этом Кизи мне и толковал. Одновременно шестеро близких друзей Кизи из района Пало-Альто пустили свои дома с торгов под обеспечение 35 000 долларов – залога, потребованного окружным судом Сан-Матео. Я думаю, судьи рассчитывали на то, что Кизи в любом случае никуда не денется. Если он, будучи отданным на поруки, снова сбежит, то подложит такую свинью своим друзьям, которые из-за этого лишатся крыши над головой, что будет окончательно дискредитирован и как наркоманский апостол, и во всех прочих смыслах. Если же нет, то он будет обязан произнести свою речь перед Молодежью что ж, тем лучше. Как бы там ни было, Кизи выходил на свободу.

Однако в Хейт-Эшбери такой оборот дела особой популярности не имел. Вскоре я обнаружил, что торчковая жизнь в Сан-Франциско достигла уже такого размаха, что возвращение Кизи и его план «окончания кислотной школы» грозили вызвать первый в среде торчков крупный политический кризис. Все взоры были обращены на Кизи и его группу, известную как «Веселые Проказники». Тысячи молодых людей приезжали в Сан-Франциско пожить на ЛСД и психоделической вещи. Главным абстрактным словом в Хейт-Эшбери было слово «вещь». Оно могло означать любую вещь, «измы», образ жизни, привычки, пристрастия, дела, половые органы; вещь и еще прикол; прикол имел отношение к вкусам и навязчивым идеям: к примеру, «у Стюарта Бранда индейский прикол» или «знаки зодиака – вот ее прикол», а для торчков – и просто к стилю одежды. Слово это не имело негативного смысла. Как бы там ни было, всего за две недели до описываемых событий торчки провели в парке «Золотые ворота», у подножия холма, на вершине которого расположен Хейт-Эшбери, свой первый крупный «сходняк», где устроили шуточное празднование дня запрещения ЛСД в Калифорнии. Там сошлись все кланы, все общины. Собрались все прикольщики и занялись своей вещью. Затеял все это торчок по имени Майкл Боуэн, и туда направились тысячные толпы – роскошно разодетые, звеня колокольчиками, распевая песни, исступленно танцуя, несмотря ни на что одурманив себе мозги и с присущей им язвительностью совершая излюбленные свои благородные поступки по отношению к копам, одаривая их цветами и с головой погружая ублюдков в нежные ароматные лепестки любви. Господи, Том, вещь получилась просто фантастическая, прикольный кайф, тысячи торчков своей любовью свернули копам мозги набекрень, сплошная фиеста любви и эйфории. Даже Кизи, который в то время еще был в бегах, и тот мелькнул там на мгновение и смешался с толпой, и наступило полнейшее единение… а теперь вдруг вот те на! полюбуйтесь-ка на него, он в руках у ФБР и прочих суперкопов, – Кизи, самый знаменитый человек в Жизни, заявляет, что пришло время «заканчивать школу кислоты». Что за черт, может, это хитрый ход? И даже в мире людей с понятием стало зарождаться движение «Остановите Кизи!».

На сумасшедшем грузовичке мы подъезжаем к Складу, и… ну, для начала до меня доходит, что люди типа Лоис, Стюарта и Черной Марии составляют умеренное, склонное к осторожности крыло «Веселых Проказников». Склад расположен на Харриет-стрит, между Ховардом и Фолсом. Как и почти весь Сан-Франциско, Харриет-стрит застроена деревянными домами с окнами-фонарями, и все дома выкрашены в белый цвет. Однако Харриет-стрит находится в районе притонов и, несмотря на весь свой грим, выглядит так, словно на нее выползли в сумерках человек сорок пять пьянчуг, умерли там, почернели, раздулись и лопнули, выпустив наружу целый поток спирохет, которые проникли в каждую доску, каждую планку, каждую щель, каждую щепку, каждую каплю распыляемой краски. Оказывается, Склад – это, на самом деле, гараж на первом этаже заброшенной гостиницы. В последний раз коммерчески он использовался как пекарня. Мы останавливаемся у гаража, а там стоит грузовик, выкрашенный синей, желтой, оранжевой и красной красками дневного свечения, с выведенным громадными буквами на капоте словом «ОБМАН». Из темного нутра гаража доносятся звуки пластинки Боба Дилана с его небрежной гармоникой и голосом, как у Эрнеста Табба: фальшивящим и осипшим от монотонных полулюбительских песнопений…