В трубке проговорили знакомым, но совсем не стромиловским голосом. В ответ оставалось сказать обычное:

— Есть, товарищ генерал. Через пять минут буду.

Кресло возле большого письменного стола было глубокое, покойное, но Миронову оно показалось жестким и неудобным. Верно, оттого, что еще по тону, каким генерал вызвал его по телефону, почувствовал нечто тревожное и неприятное. А разговор между тем пошел обыденный: генерал спросил, чем Миронов собирается заняться сейчас, с утра, и он ответил, что намеревался ехать на узел связи, а потом на завод, где делали агентурные радиостанции, — этот маршрут для Миронова в последний месяц стал обычным.

Генерал выслушал, помолчал, будто прикидывая, что важнее — отпустить подполковника по делам или сообщить, зачем вызвал. Потом, без всякого перехода, сказал:

— Вы ждете сигналов от «Соловья»? Не ждите.

— То есть как?.. — Миронов привстал, опираясь на подлокотник. — Еще же не все шансы…

— Все. Все шансы исчерпаны. «Соловья» нет, и всей его группы тоже. Погибли в бою. Скажу еще, что шифр радист успел уничтожить, а вот взорвать рацию — нет. А почему — нам с вами, наверное, уже никогда не удастся узнать. Какая-то оплошность была допущена. Простим человека, павшего смертью героя.

Генерал умолк, достал из коробки «Казбека» папиросу, закурил. Миронов сказал:

— Значит, «Север» у них?

— У них. Заполучили наконец станцию. Карательную операцию проводила абверкоманда 304. Знаете? Та, что под началом майора Клямрота. Он, поди, уже дырку сверлит на мундире под Железный крест. Будет теперь, прохвост, перед другими прохвостами куражиться: я, мол, добыл. За «Севером», думаю, не одна контрразведка вермахта охотилась. Гестаповцы небось тоже рвали и метали, чтобы узнать, что за чудо у нас действует.

— Значит, «Север» у них, — повторил Миронов, но уже без вопросительной интонации и вроде бы не генералу сказал — себе. — Это меняет дело.

— Конечно, меняет. Только намного ли?

— Думаю, да.

— А я — нет, — возразил генерал. — Не уверен. Давайте рассудим. Скажем, наш «Северок» представлен командующему группой армий фон Леебу. Или, допустим, Гиммлеру. Даже самому Гитлеру. Ну, и какие могут быть последствия?

Миронов пожал плечами, но генерал и не ждал ответа на свой вопрос.

— Предположим, их контрразведка узнала, какой именно радиостанцией пользуются партизаны и подпольщики в их тылу. Ну, и что же? Ведь «Северов» все больше и больше у нас будет. Не могут же они тратить на устранение каждого радиста столько жизней карателей, сколько они положили за «Соловья». А мы с вами — мы учтем промах, что надо, усовершенствуем и постараемся намного увеличить потери врага, чем ускорим победу. Далее. Допустим, они скопируют «Север». Сделают такую же радиостанцию. Но для чего она им? Где им взять в нашем тылу своих партизан, даже своих сторонников? Ведь «Север» — это не только техника. Это — идеология! Я уверен, фашисты ломают голову, откуда взяли мы такие радиостанции. Клямрот, контрразведчик, конечно, наводит тень на немецкую разведку. Она, мол, прохлопала. А где ей было взять сведения о «Северах», когда их к началу войны и в природе не существовало? Ни у нас, ни в Англии, ни в Америке, ни в какой другой стране. Мы с вами, Иван Миронович, разумеется, должны сделать все необходимое, чтобы фашисты этого так и не узнали… А впрочем, верьте не верьте, одну рекомендацию я бы им дал. Пусть-ка почитают школьный учебник «История СССР». Там сказано, откуда у нас «Север». Не впрямую, конечно, но сказано! — Генерал встал, пристукнул костяшками пальцев по столу. — Завтра представьте мне соображения, как улучшить подготовку радистов, чтобы случай с «Соловьем» не повторился. Техническую сторону продумайте получше. До завтра!

Миронов прикрыл дверь кабинета и медленно пошел по коридору.

Он старался разобраться в своем состоянии. Нелегко было услышать от генерала печальную весть, но это его, Миронова, служба, и он готов был держать ответ. Только, вот… Ждал баню, выговор, проработку, а получил, собственно говоря, лишь умный урок. Даже прилив бодрости чувствовал, хотелось поскорее приступить к делам, ежедневным своим делам, потому что с потерей одной радиостанции борьба действительно не прекращалась. Наоборот, ее предстояло расширять, ожесточать.

«А насчет истории, — думал Миронов, — насчет истории верно сказано. Когда же это, в самом деле, началось? В 1940-м? Нет, раньше, в 1930-м. Впрочем, еще раньше. А точнее? Точнее, пожалуй, ответит только один человек. Борис Михалин. Он ведь сказал первое слово, а мы подхватили. От Михалина все пошло».

Долг памяти

Весна 1967 года была в Москве теплой и дождливой. В мае часто гремели грозы.

Молнии весело раскалывали небосвод, словно бы фотографической лампой-вспышкой высвечивали суриковые крыши, белые торцы новых домов, серо-блестящий асфальт. В открытые окна редакции тянуло запахом тополиной листвы, мокрой земли, горьковатым выхлопом автомобильных моторов.

Мы сидели в маленькой, загроможденной столами комнате и писали очерк.

На зеленом сукне лежали блокноты. Записи в них мы сделали несколько дней назад в городе Всеволожском, что километрах в двадцати пяти от Ленинграда. И все — о первом секретаре райкома Михаиле Романовиче Васьковском. Человек он известный: был делегатом XXIII съезда партии, депутат Верховного Совета Российской Федерации.

Встреча произошла не сразу. «С утра уехал в совхоз», — сказали в райкоме. «В какой?» — «Не то в Ручьи, не то в Лесное». Нашли наконец, а он просит: «Извините, дел по горло, если не торопитесь, приходите домой вечером».

Сам отворил дверь — быстрый в движениях, с лицом обветренным, загорелым. Сразу заговорил о севе, фермах, надоях, кормах, обязательствах. Предложил: вот бы об этом и написать — о людях, о буйно зацветающей земле.

Но сейчас нам был нужен только он, Михаил Романович, его биография. Подробности тех уже далеких дней, когда секретарь Всеволожского райкома был так юн, что его звали просто Мишей.

Васьковский наконец сдался, стал рассказывать. Но ему что-то мешало, он временами умолкал, глядел на дверь. Потом признался:

— Жена должна вот-вот новости привезти. За дочь волнуюсь. Внука жду. Скоро дедом стану.

Сказанное еще резче определило временную дистанцию от нашей встречи до событий, о которых шла речь, а значит, и необходимость записать, сохранить для будущих поколений еще одну — тысячную или миллионную — страничку летописи войны, партизанского движения, обороны прекрасного и мужественного города — Ленинграда.

И вот в Москве, справляясь с записями в блокнотах, мы писали очерк.

Труд наш в тот час был несколько незаконным. Издавна в редакциях газет существуют дежурные. Их задача, когда уже номер совершенно готов, прочитан корректорами и выверен метранпажами, подписан редактором к печати, внимательно прочитать его еще раз, на всякий случай — не допущена ли все же ошибка. Таким дежурным полагается приходить на службу попозже, отдохнувшими, сосредоточенными, внимательными. Оттого их зовут «свежими головами».

Один из нас был «свежей головой», ему полагалось отдыхать. Но мы работали, дописывали очерк. Он был по-газетному коротким и назывался «Лесная азбука Морзе». Не обошли мы в нем и колхозную весну, как просил Васьковский, но основу очерка составляла глава о прошлом, о войне.

Вот эта глава.

Отряду лучше всего подошло бы название «Летучий». Совершит диверсию и, пока фашисты за ним погоню организуют, уже в другом месте хозяйничает.

Быстрота и натиск были девизом отряда. Оно и понятно: двадцать пять его бойцов — спортсмены-скороходы, бывшие студенты Ленинградского института физической культуры имени П. Ф. Лесгафта.