– Настоящая серьёзная литература всегда трагична, – выдавила она.
Таня задумалась, отключившись от того, что происходило в классе.
«Мальчика из книги жалко. Хороший мальчик, способный. И умер. Но я больше люблю, когда не умирают, – подумала Таня. – Я люблю, когда болел-болел, а потом выздоровел. Потому что когда болеешь, а потом выздоравливаешь, сразу хорошо. А тут умер. Плохо. Навсегда».
Таня включилась на минутку и услышала про то, что нужно тренировать душу страданиями, иначе «вы все так и останетесь эмоциональными калеками». Таня опять отключилась.
«А если долго болеть, то, наверное, выходишь на улицу, а там солнце, воздух – счастье. Или если нога была долго сломана, а тут раз – гипс сняли. И бежишь. Счастье. Наверное.
Или если думал, что кто-то умер, а этот кто-то раз – и живой. Наверное, больше с ним не будешь ругаться никогда, не будешь цепляться по мелочам. Вот если б Ксюша чуть не умерла, мы б с ней больше никогда не ссорились! Мы б ценили… Или если б Милка умерла…»
Таня посмотрела в сторону Кислицыной и представила, как в один прекрасный момент к ним в класс придет классная и срывающимся голосом объявит, что Милки больше нет. И как все оцепенеют и заплачут. И что будет с её местом в классе? Неужели на него кто-нибудь осмелится сесть?
Таня вообще-то не очень любила Кислицыну, но от одной мысли о том, что она её больше никогда не увидит, по спине побежал противный холодок. Сразу вспомнилось, как когда-то, в детстве, в пятом классе, Милка защитила её от старшеклассника. И как они мороженое ели на скорость, за углом школы. И как Милка у неё дома готовила обед, – она-то умеет, она дома уже давно всё готовит. Танина мама была потрясена тогда, весь мозг Тане выпила, что она лентяйка и неумеха. А Мила, когда не понтуется, очень даже нормальная. И если она вдруг, не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу…
Таня, подчиняясь неясному порыву, схватила телефон и написала сообщение: «Мила, приходи ко мне в гости после школы!». Оглянулась. Посмотрела, как Мила полезла в карман за телефоном, как изумлённо поднялись её тщательно выщипанные брови. Потом она встретилась взглядом с Таней. Неожиданно улыбнулась. Кивнула.
И Тане сразу стало так хорошо! Как будто успела сделать что-то важное.
А тут и яркое солнце ударило в окно.
«А ведь не обязательно умирать! – сообразила Таня. – Ведь и так можно не ссориться. И солнце – это счастье! И воздух! И пойдём гулять сегодня».
– Татьяна!!! Что ты улыбаешься? Это просто невозможно! Я вам о серьёзных вещах, а вы… Как ты себя ведёшь! Дай дневник!
«А всё равно хорошо!» – думала Таня, рассматривая размашистую запись в дневнике.
«Улыбалась на уроке литературы!!!»
РОЗА ДЛЯ ЛОПУХА
На мобиле зазвонила напоминалка. Лопух с ненавистью посмотрел на неё, но от компа отлип. Надо было вынести мусор до прихода отца, а то начнётся.
Он с омерзением взял мешок, заранее прислонённый к стулу, и, шаркая по полу, двинулся в прихожую.
Открыл дверь.
На коврике лежала ослепительно-белая роза.
Где-то вверху топали тапочки, а потом хлопнула дверь. «На седьмом или восьмом, – подумал Лопух, не отводя глаз от цветка. – Интересно, кому бы это?»
Первой на ум пришла мама. Мама была уже старая, «затридцать», а папа ей дважды в год цветы дарил: на 8 Марта и на день рождения. Но оба этих праздника были далеко, как, собственно, и мама, которая на неделю укатила в командировку, просила, чтобы они с папой грязью не заросли… Тут Лопух вспомнил про пакет в руке, покосился на него – но выносить мусор, переступая через такую красоту, было бы этим… как его… кощунством!
Поэтому Лопух продолжил гадать. Может быть, папе? Он представил себе папу, большого, квадратного, с головой без шеи… и с розочкой в руках. Хихикнул. Нет, точно не папе.
Оставался последний вариант, самый приятный – и при этом самый тревожный.
Роза предназначалась самому Лопуху.
Оно конечно, мужчинам редко дарят цветы, но дарят же! Вот дедушке на юбилей дарили. И когда хоронили соседа… Тут Лопух сглотнул и помотал головой – плохой пример. Да и цветы у соседа на похоронах были всё больше искусственные.
Он внимательно посмотрел на розу. Пошевелил её ногой. Кажется, не искусственная. «Настоящему мужику, – пафосно подумал Лопух, – дарят настоящие цветы!»
Лопух, когда волновался, или ел, или пафосно думал.
Но кто это был?! Кто-то из подъезда, потому что в тапочках. И с верхних этажей.
Из всех знакомых девчонок подходила только Милка Кислицына. Это немного огорчило Лопуха. Его больше устроила бы Ириша или, на худой конец, Танька. Ксюша ничего.
Но и Милка тоже нормально.
Даже круто! Сама постеснялась… Тут мысли Лопуха забуксовали: слова «Милка» и «постеснялась» рядом смотрелись странно. Однако и это затруднение Лопух преодолел силой интеллекта: «Девчонки – они только снаружи наглые, а внутри ранимые!»
Очень некстати вспомнилось, как в пятом классе Кислицына отлупила его портфелем. «Кто кого чубит, – строго повторил себе бабушкину присказку Лопух, – тот того и любит!»
Так что всё складывалось. Милка давно положила на него глаз, но не знала, как открыться. Отлупила портфелем – и то не понял чувств. Теперь решила вот так, розочкой. «Надо ей “Вконтакте” написать что-нибудь, – с теплотой подумал Лопух. – И ещё… ещё…»
Как ещё ответить взаимностью на такую страстную Милкину любовь, Лопух придумать не успел, его вывел из ступора голос Никитоса:
– А! Вот она!
Препяхин нагнулся и схватил розу. Лопух чуть по башке ему не врезал – его розу! Символ любви!
– Это я тёте Томе, – хмуро пояснил Никитос, – на днюху. Сестра попросила. Дала пять роз, я пока донёс – уже четыре…
А Лопух мучительно краснел. Как он мог забыть, что Никитос в его подъезде живёт? А тётка препяхинская – как раз на седьмом!
Тут Препяхин спросил:
– А ты чего?
– Мусор выношу, – буркнул Лопух и помахал мешком.
– Ясно, – сказал Никитос и зашагал наверх.
Унося с собой нежную розу, символ несостоявшейся любви стеснительной Милки к настоящему мужику Лопуху.
ПОГОВОРИМ О СЕКСЕ
Мама вошла в квартиру и замерла, даже не закрыв дверь. Из комнаты любимой доченьки Ксюши, тихой и застенчивой девочки, донеслось недовольное:
– Ну не знаю, мне секс не понравился. Полтора часа – никакого удовольствия.
Маме на мгновение показалось, что это не дочкин голос, это какая-то другая, развратная и падшая, девчонка забралась к ним в дом, но тут раздалось громко и отчётливо:
– Я говорю – ерунда твой секс!
Мама неслышно икнула. Это точно была Ксюша.
– А что второй раз? И второй раз мне не вставило…
Мама схватилась за сердце.
– Почему с Рад омским? Я с Милкой…
Мама почувствовала, что ноги её не держат, и прислонилась к косяку.
– Завтра? А кто ещё будет? Препяхин и Репин? Ну я не зна-а-а-ю…
Пакет из ватных маминых рук шмякнулся на пол, оглушительно звякнув бутылками папиного пива. Тут же распахнулась дверь Ксюшиной комнаты, и на пороге показалась испуганная дочка с мобильником в руке.
– Ой, Тань, я перезвоню! – выпалила она и отключила телефон. – Мам, ты чего?
– Ничего, – через силу улыбнулась мама. – Я… споткнулась… Подними пакет, пожалуйста.
В полном молчании они дошли до кухни. Мама рухнула на стул, а дочка, опасливо на неё поглядывая, принялась выгребать осколки в мусорный пакет. Наконец Ксюша не выдержала:
– Мам, ты чего? У тебя лицо какое-то…
Продолжая натянуто улыбаться, мама сказала:
– Я хотела с тобой поговорить… о сексе…
– А-а-а, – обрадовалась Ксюша, – да все на нём поехали просто! «Секс в большом городе»! «Секс в большом городе»! Я два раза смотрела – ерунда! Вот Таня завтра опять зовёт, там полкласса будет, как думаешь, идти?.. Мам, ты чего?