- Они не дружат с Советами, а заигрывают. Ссориться одновременно с Европой на западе и со Сталиным на востоке им не с руки. Но договоры, обмен делегациями, всё прочее, это до времени. Из кругов, близких к Гессу мне стало достоверно известно - бродят в германских головушках идеи о мировом господстве. Тот же Хаусхофер преподносит свою геополитическую теорию расширения жизненного пространства как леденец на палочке - нате, кушайте-с. Смотрят их глазки завидущие на Восток, где этого пространства полно. Так что, как только Адольф разберётся с внутренними проблемами, начнётся экспансия. Попомните моё слово, майн герр.

Павел Александрович Столобов, бывший казачий подъесаул, икнул ещё раз. Да сытая, спокойная жизнь в изнеженной Европе ослабила его тело, но не притупила ненависти к коммунизму. Чудесное баварское пиво легло лишними килограммами на животе, талии и бёдрах, но не смыло крови русских людей, в которой по локоть были его руки. Руки, привычные держать саблю. Личина простака и пьянчужки устраивала Столобова, но мозги продолжали работать, а в седло он готов был хоть сейчас, лишь бы за правое дело - бить большевиков.

Всё это отлично рассмотрел в своё время Погоржельский и потому терпел плебейские манеры Столобова, даже иногда слегка подыгрывая ему. Знал, в нужный момент этот человек не подведёт, и держал его подле себя, представляя при случае первым своим помощником.

- Ясно, - тряхнул чубом подъесаул (ну как было избавиться от такой красоты, пусть ты и живёшь давно в просвещённых Европах!). - Наши действия?

- Продолжаем в том же духе - сближаемся с нацистами, поддерживаем во всём их идеи. Дружим, заводим связи. Пока они кичатся своим будто бы арийским происхождением и на нас смотрят свысока, но настанет час, и им понадобятся союзники. Помощники понадобятся, потому что грызться с Россией ещё Бисмарк не советовал. Только никто тех рекомендаций не вспомнит, а когда придёт время, мы окажемся ко двору. Вот только...

Столобов шумно хлебнул из кружки и вопросительно уставился на патрона.

- Меня беспокоит Соболев, - закончил свою мысль Погоржельский. - Отмахнуться от него никак нельзя: родство, как ни крути, германское, связи, жена в партии. А популярность среди наших так просто сумасшедшая. Прямо знамя борьбы с большевизмом, честное слово! Да и с англичанами дружит, сволочь, а их тоже со счетов пока сбрасывать не стоит. Если элементарно перебить с ним горшки, отлучить от организации, много неприятностей доставить может. Но и его антинацистские высказывания вызывают неудовольствие в определённых кругах. Тех самых, где вращается Гесс и другие нужные нам люди. Мне уже намекнули - уймите, мол, своего офицера.

- Уймёшь его, пожалуй, как же! - перешёл на совершенно трезвый, серьёзный тон Столобов. - Мы ж с тобой Соболева ещё по Крыму помним, по Турции. Не человек - кремень. Или упрямый осёл, это как посмотреть. Но если что решил, ведь не сдвинешь же!..

- А нужно, Павел, сдвинуть, - зло проговорил председатель. - Иначе он нам всю обедню испортит.

- Про популярность, это ты, Всеволод Петрович, правильно сказал, - откликнулся подъесаул. - Многие его помнят, знают как честного офицера. И если договориться с Соболевым не удастся - а так оно, боюсь, и случится - то можно сделать из него мученика.

- Верно мыслишь, Павел. Если в жизни человек нам мешает, то пусть его смерть послужит общему делу. У тебя есть кто на примете?

- Есть один - Гавриил Анохин. Вот так, извольте - не Гаврила, ни тем более Гавря какой-нибудь, а Гавриил. Дрянь человечишка, пузырь мыльный. Но величает себя анархистом, последователем самого князя Петра Кропоткина. А нам ничего не мешает представить его агентом Коминтерна. Гавриил этот попал на крючок берлинской криминальной полиции, и так уж получилось, что я могу его с крючка этого снять. В обмен на услугу.

- Хороший вариант, - согласился председатель. - Но операцию нужно провести тонко, чтобы ни малейшее подозрение нас не коснулось. Всё продумай, подготовь и приступай. Не подведёшь?

- Обижаете, ваше ско-родие! - разулыбался Столобов, и толстые щёки скрыли поросячие глазки. - Комар носа не подточит!

- Вот и славно. - Погоржельский погладил щёточку усов, в точности таких же, как у фюрера немецкого народа, и потянулся к пиву.

Через три дня после разговора в пивной на тихой окраинной улочке Берлина, Артемий Константинович Соболев сидел в редакционном кабинете газеты «Цайт». Газета старалась считать себя нейтральной, претендовала на объективное освещение новостей в мире, хотя в нынешней Германии делать это становилось труднее день ото дня. Большинство изданий уже приняли фашистский толк, не говоря уже об одиозной «Фёлькишер Беобахтер». Однако «Цайт» пока удавалось держаться на зыбкой грани, отделяющей официальное мнение от собственного, а независимые репортажи от заказных. Пока удавалось.

Назвать кабинетом комнату, выделенную Соболеву, было, пожалуй, слишком смело. Так, крошечная комнатушка два на два метра с единственным оконцем под потолком. Помещался здесь лишь стол с пишущей машинкой и стеллаж, заваленный кипами бумаг. Да на стене часы с кукушкой, по случаю купленные в лавке старьёвщика. Часы русского мастера, напоминающие о России. Стрелки показывали шесть вечера.

Статья застряла на середине. Мысли путались в голове, наплывали воспоминания. Россия, Родина - всё это были для Соболева не пустые слова. В двадцатом году, когда красные грозили опрокинуть порядком потрёпанные и поредевшие части барона Врангеля в Чёрное море, ему удалось покинуть Крым. Покинуть вместе с женой Машей. Артемий прикрыл глаза и вновь увидел как наяву - прапорщик, распяливший рот в крике: «Не положено, ваше ско-родие! Проход только для офицеров!» - «Я и есть офицер, болван, а это - моя жена! Пропусти!» - «Не положено!..»

А следом ствол нагана, упертый в тощую шею, прямо под подбородком, над несвежим подворотничком: «Или ты нас пропустишь, или и сам останешься тут навсегда!..»

Маша, Машенька. Мария Франциевна, урождённая Вольф. Жена, единственная в жизни любимая женщина. Им тогда удалось вырваться из Крыма, где земля горела под ногами, но и в Турции оказалось не лучше. Лагерь под Константинополем, грязные бараки, вонь, вши, нищета. Турки, сами принижаемые англичанами, отыгрывались на русских. «Эй, урус ишак, пшёл!» - вот и всё гостеприимство.

Маша предлагала перебраться в Германию, говорила, там осталась какая-то родня по отцовской линии. Даже умудрилась послать письмо неведомым германским родичам, которые в ответ обещали помочь устроиться. Но он отказывался уезжать. Знаменитое Соболевское упорство! Или упрямство? Просто он тогда верил ещё, что из потрёпанных войной, униженных людей, собранных под Константинополем и Галлиполи, в Чаталдже и на Лемносе можно собрать, спаять, возродить святое русское воинство. И вернуть Родину, ту, которую украли у него большевики!

Вера эта помогала жить и переносить невзгоды.

Но чем дальше, тем яснее становилось, что боевой дух и организованность, ещё недавно свойственные русским солдатам и офицерам, тают. Растворяются во влажном, жарком турецком воздухе, уходят как вода сквозь песок на пляже в Средиземноморье. Бывшие союзники, страны Антанты, также не стремились к образованию новой военной силы, не помогали, а мешали сплочению. Русские их вполне устраивали в роли эмигрантов. Скоро он понял: сломленные, опустившиеся, разуверившиеся люди не станут больше солдатами.

Тут Маша заболела туберкулёзом. Сказались скотские условия жизни и постоянное недоедание. Тогда Соболев решился, они уехали в Германию.

Артемий Константинович достал трубку. Английскую, от знаменитого мастера Альфреда Данхилла, и к ней табак: классическую английскую смесь с добавлением латакии и турецких табаков. Подарок Майкла Мак-Грегора, английского атташе с шотландской фамилией. Соболев невольно усмехнулся - на самом деле, обычного шпиона. Одного из многих, что крутятся сейчас в Берлине. Тут не только британцы, но и французы, поляки, ещё чёрти кто. Те же турки, например. И со всеми он дружен. Статус специального корреспондента независимой газеты это позволяет. Пока позволяет.