ганом чепце,— у ног ее охотничий пес, рядом — клюка; время

от времени она достает из ручной корзинки черный виноград

своих родных мест и раздает его внучатам.

Суббота, 27 августа.

Сегодня у меня завтракал Золя. Он рассказывает, что хочет

написать серию романов — десятитомную эпопею — «Естествен

ная и социальная история одной семьи» *, где попытается обри

совать темпераменты, характеры, пороки и добродетели, разви

вающиеся в зависимости от среды и отличающиеся друг от

друга, подобно участкам сада, здесь освещенным солнцем —

там погруженным в тень.

Он говорит: «После скрупулезнейшего анализа чувств, про

деланного Флобером в «Госпоже Бовари», после вашего иссле-

дованья всего изысканно-утонченного, живописного и трепет

ного, после всех этих ювелирных произведений, этих чеканных

книг — на долю молодых ничего не осталось; им нечего больше

делать; им уже не измыслить, не создать совсем новый персо

наж. Воздействовать на читателя можно только количеством

томов, грандиозностью творческого замысла».

15

30 августа.

С империала омнибуса, идущего из Отейля, на спуске к Тро-

кадеро, при ослепительном солнечном свете, замечаю, что на

всем сероватом просторе Марсова поля кишат, точно муравьи,

мелкие красные и синие пятнышки: это пехота.

Сбегаю вниз и оказываюсь среди палаток, где в треуголь

нике тени виднеется то эфес офицерской сабли, то голова заго

релого пехотинца, уснувшего на соломе подле своей фляги,

среди поставленных в козлы блестящих ружей, походных ку

хонь, где кипят на огне солдатские котелки; тут же раздают

гетры, занимаются своим туалетом, — и как хорош тон поры

жевших рубашек на дневном свету! Солдаты наполняют свои

манерки вином из бутылок, которые бродячий торговец разво

зит на ручной тележке. Другие обнимают торговку, сбывающую

здесь недозрелые яблоки, — а она хохочет.

Я прогуливаюсь среди этих оживленных, бодрых, веселых

французских солдат, готовых идти умирать, — и слышу вдруг

дребезжащий голос какого-то кривоногого старикашки, похо

жего на гофмановский персонаж: «Карандаши! Перья! Почто

вая бумага!» Это звучит так странно, словно некое зловещее

memento 1, словно совет: «Господа военные! А не пора ли вам

подумать о своем завещании?»

2 сентября.

При выходе из Лувра перехватил шедшего мимо Шенне-

вьера, который сообщил мне, что уезжает завтра в Брест —

сопровождает третий по счету транспорт луврских картин; их

вынули из рам, скатали в трубки и отправляют в брестский ар

сенал, чтобы уберечь от пруссаков. Он рисует мне эту упа

ковку — унизительное и тягостное зрелище — и Резе, проли

вающего горькие слезы над уложенной в ящик «Прекрасной

садовницей» *, словно над дорогой покойницей, чей гроб сейчас

заколотят.

Вечером, после обеда, мы отправляемся вместе с ним на

вокзал на улице Анфер. И там я вижу семнадцать ящиков с

упакованными в них лучшими венецианцами, «Антиопой» *

и т. д. — картинами, навеки, казалось бы, прикрепленными к

стенам Лувра; теперь же это просто багаж — ящики, обере

гаемые от всяких случайностей в пути одной лишь надписью:

«Обращаться осторожно!».

1 Напоминание ( лат. ) .

16

3 сентября

Разве это можно назвать жизнью — жизнь среди страшной

неизвестности, которая окружает и гнетет тебя. < . . . >

Как необычайно выглядит нынче вечером Париж, потрясен

ный распространившимся по городу известием о поражении

Мак-Магона и взятии в плен императора! * Кто опишет удру

ченные лица, суетливый и беспорядочный топот ног по

асфальту, боязливое шушуканье лавочников и привратников у

подъездов, густую толпу на углах улиц и вокруг мэрий, осаж

денные газетные киоски и тройное кольцо читающих газеты

вокруг каждого газового рожка; сиротливый и убитый вид

женщин, в одиночестве, без мужей, сидящих в помещениях за

лавкой?

Потом, когда оцепенение сменяется гневом, — все нарастаю

щий ропот огромной массы людей. Толпы, движущиеся со зна

менами по бульвару, и неутихающие крики: «Долой Империю!

Да здравствует Трошю!» * Словом, беспорядочное и шумное

зрелище, являемое народом, которому суждено либо погибнуть,

либо спастись с помощью чудовищного усилия, с помощью того

невозможного, что оказывается возможным в эпоху революций.

4 сентября.

Пугающая тишина. Под серым небом все кажется таким

унылым.

Вот как выглядит снаружи к четырем часам дня здание Па

латы депутатов *. На сером фоне фасада, не освещенного уже

больше лучами солнца, перед колоннами и на ступенях лест

ницы — толпа, целое море людей; среди черной суконной

одежды светлыми пятнами мелькают белые и синие рабочие

блузы. У многих в руках зеленые ветки или же пучки листьев

на круглых шляпах. Кое-где среди толпы — солдаты, с укра

шенными зеленью ружьями.

Чья-то рука вдруг подымается над всеми головами и боль

шими красными буквами выводит на одной из колонн список

членов Временного правительства. На другой колонне уже

написано углем: Республика провозглашена. Клики, приветст

венные возгласы, в воздух летят шляпы, люди взбираются на

пьедесталы статуй, толпятся под фигурой Минервы; человек

в рабочей блузе спокойно закуривает трубку, усевшись на ко

лени статуи канцлера Лопиталя; женщины гроздьями виснут

на ограде против моста Согласия.

2 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

17

Только и слышишь вокруг, как люди возбужденно говорят

друг другу: «Ну, наконец-то!» А вверху, на фронтоне здания,

какой-то человек отдирает от трехцветного знамени синюю и бе

лую полосы, и вот уже в воздухе полощется только красная.

На террасе, выходящей на набережную д'Орсэ, пехотинцы об

ламывают с кустов зеленые ветки и протягивают их над пара

петом женщинам, а те вырывают их друг у друга.

На воротах Тюильри, близ большого бассейна, позолочен

ные буквы N закрыты старыми газетами, и на месте снятых

императорских орлов висят венки из бессмертников.

У главного входа во дворец на двух черных мраморных до

щечках я вижу надпись мелом: Поручается охране граждан.

С одной стороны примостился солдат мобильной гвардии, с го

ловой, повязанной под фуражкой платком, как у араба, с дру

гой — молодой пехотинец протягивает толпе свой кивер: в

пользу раненых воинов французской армии. Среди колонн пе

ристиля, взобравшись на пьедесталы, стоят, опираясь на ружья,

люди в белых рабочих блузах и кричат: «Дешевая распродажа,

вход свободный!» — и в воздух взлетают шляпы, а лестницы за

хваченного дворца оглашаются мощными криками ворвавшейся

туда толпы. Против кухонь сидят на скамьях женщины с ко

кардами в волосах, и какая-то молодая мать мирно кормит гру

дью младенца в белых пеленках.

На улице Риволи, на почерневших от времени стенах, можно

прочесть: «Помещение сдается внаем», а написанные от руки

плакаты гласят: «Собственность неприкосновенна! Смерть во¬

рам!»

Тротуары, мостовые — все запружено толпами народа,

всюду, как по большим праздникам, мужчины, женщины высы

пали из своих жилищ на улицу; в этот пьяняще-знойный день

сотни тысяч людей, словно позабыв, что пруссаки на расстоя

нии каких-нибудь трех-четырех переходов от Парижа, спешат

вперед, влекомые лихорадочным любопытством к разыгрываю

щейся на их глазах великой исторической драме. А вдоль по