И стало так, что мудрые женщины опольские заказали умельцам сделать из липового белого дерева резной ларец. Был тот ларец дивной работы, а в нем особая прорезь проделана, куда свободно можно монеты опускать. И крышка вся, и боковинки его покрыты были искусным орнаментом: разросся в обе стороны куст дивный, а на нем множество листочков и цветов изумительных. Необыкновенный то был узор — некогда называли его «древо жизни». Изваянный, нарисованный или вышитый на какой-либо вещи, имел он — по старым поверьям — чудодейственную силу: приносил счастье тому, кто той вещью владел. Потому и не в диво было, что мудрые женщины опольские так вот изукрасили ларец тот — должен он был стать единой копилкой для всех бедняков Ополя!

Ранним утром в день торгов пошли эти женщины на холм и повесили ларец свой в притворе старого костёла. А как раз в это время лучи солнечные били в открытые двери храма и позолотили они белое дерево и узор чудного ларца-копилки. На темной стене костёла, озаренный сиянием солнечным, еще прекраснее виделся ларец и притягивал он к себе взоры всех, кто входил в притвор костельный.

— Ах, что за узор! Какой красивый ларец! — воскликнула комеса [2] и поспешно сняла с пальца золотое кольцо, чтобы опустить его в ларец.

— Это копилка для бедных погорельцев нашего города… — шепнула девушка-служанка своим подругам. Одетые в длинные льняные платья с передничками, окружали они — словно белые полевые цветы пышную розу — свою госпожу, комесу.

— Я свой секанец [3] отдам! — тихо сказала одна из девушек. И, развязав кожаный мешочек, что висел у нее на поясе, достала серебро. А то была плата ее, полученная к Рождеству за целый год работы у комесы. Но и его охотно пожертвовала девушка бедным людям!

Явился в костёл и приезжий рыцарь, одетый в голубой камзол, с золотой сеткой на волосах. Он тоже бросил в ларец горсть денег, а двое купцов не пожалели даже золотую монету пожертвовать, чтобы завоевать расположение ополян. Ну, а простой люд — из тех, кого пожар стороной обошел, и подавно не поскупились долей из своего малого пожитка. Потертые медные гроши дождём сыпались в резной ларец. Даже странствующий нищий, усевшись на земле перед входом в костёл, перетряхнул свои убогие сумы и, найдя там медяк, опустил его бережно в копилку. А какой-то малыш, ничего видно не найдя в карманах, затолкал в ларец оловянную пуговицу, что нашел на дороге — захотелось и ему хоть сим малым даром помочь беднейшим, чем он сам… Много еще разных людей побывало в тот торговый день в древнем костёле на холме. И всё больше набиралось в ларце медных монет, секанцев серебряных и даже перстней золотых.

В самый полдень явились сюда три брата: Петр, Павел и Куба. Небогатые это были ополяне — только и всего добра, что ладья, которую им отец в наследство завещал. Жили братья за городом в убогой хате, что стояла на отшибе, потому и не добрался до нее пожар страшный. Возили они на ладье своей в Бжег и Вроцлав мешки с зерном и бочки с мёдом — по уговору с купцами ополянскими.

— Гляньте-ка, — тихо сказал Петр братьям своим, — ныне копилку здесь повесили! Видно собирают пожертвования для тех, у кого пожар дома спалил…

— Давайте и мы отдадим всё, что заработали за эту неделю, а? — отозвался Павел.

— Понятно, отдадим! У нас ведь и хата целая осталась, и ладья есть, да и мы сами здоровые, молодые! — согласился Петр.

С этими словами оба старших брата побросали в ларец все деньги, что были у них в кошельках. Только Куба стоял с опущенной головой, будто разглядывал сапоги свои юфтевые.

— Ну, а ты что же, Куба? — спросил Петр.

Парень молчал, только носом шмыгал.

— Что же ты стоишь, растяпа, словно у тебя на ногах корни повырастали? — разгневался Павел, видя, что младший брат не торопится свою долю беднякам пожертвовать.

— Так ведь у меня одна монета всего… — мрачно ответил парень.

— Вот и отдай ее бедным, братец!

— Так последняя-ж! Как отдать?..

— Что городишь? Стыдись, Куба! Скупишься помочь более бедным, чем ты? Жаль гроша для погорельцев?!

Тут начали старшие братья укорять скупца и громко стыдить его. Проворчал Куба что-то под нос себе, потом нехотя потянулся к поясу и достал из него большую монету, завернутую в льняную тряпицу.

— Вот, возьмите… — с большой неохотой промолвил он.

— Эх, Куба, Куба! — с упреком покачали братья головами.

Парень нахмурился было, но Петр толкнул его в бок, и он всё же опустил свою монету в ларец. На обратном пути ни словом не обмолвился Куба, только исподлобья на братьев поглядывал: жалко ему было денег — берег он их на пиво, да на гулянку в корчме, с ватагой веселых парней.

Нежаркое осеннее солнце над Ополем светило весь тот день. Не протолкаться было в толпе, запрудившей всё торжище, тесно и меж лавок, да лотков купецких. Много тут было башмаков отличной выработки, уборов женских, полотна, сукон, всякой снеди вкусной, мёда и даже серёжек серебряных, перстней витых, вина в бочонках, пряного перца, шафрана и корицы заморской.

Ничего-то теперь не могли купить братья — и гроша у них за душой не осталось. Однако останавливались у лавок полюбоваться товарами красивыми.

— Эй, хлопцы! — окликнул их кто-то из толпы. И вот уж догнал братьев богатый корчмарь, в подвалах которого самый добрый мёд хранился. — Говорят, неплохая ладья у вас имеется?

— Есть, конечно! — ответил Петр. — От отца досталась.

— Ну, а коли так, то не отвезете ли в Бжег мои бочки с мёдом? Только помните — нынче же к вечеру надобно их туда доставить: сам бжегский комес закупил их у меня! Слуги там примут у вас бочки, а я не поскуплюсь заплатить, если всё хорошо сделаете.

— Доставим ко времени, корчмарь, не тревожься! Еще нынче за ужином комес твоего мёду отведает!

Отправились старшие братья с корчмарем на его двор, чтобы присмотреть за работниками, как они бочки на воз погрузят, да к пристани подвезут. А Кубу домой послали, наказав ему ладью к дороге изготовить и взять с собой сумку с хлебом и сыром.

— Гляди же, Куба, — сказал Петр, — да слушай внимательней! Без нашего дозволения ничего на ладью не принимай, ни с кем больше о перевозе не договаривайся. Ты еще молод, и без труда людишки плохие тебе подвох учинят!

— Э, там… — проворчал Куба, да поглубже на лоб шапку надвинул.

Свернул он в заулок между поваленными и обугленными срубами и домой направился. Пусто в заулке было, только голодные псы чего-то вынюхивали на земле — искали, видать, кость завалящую или корку хлеба сухую, обгорелую.

«А и богат же корчмарь! — думал Куба. — Вон какой новый дом себе отгрохал… А в усадьбе у него всего полным-полно! Сидят у него в корчме мужики, потягивают из жбанов мёд да пиво, а ему прибыль. Вот это жизнь!» И хотя трещали под ногами Кубы угли пепелища — не пожалел он в сердце своем тех бедняков, дома коих погорели, а новых поставить не в силах были…

Под старым дубом, на самом берегу Одры, стояла небогатая хата братьев. На коньке крыши весело чирикали воробьи, а в густой листве ворковали дикие голуби. На птичьем языке своем перекликались они:

— Ско-ро? Ско-ро? Ско-ро?

— По-рог… По-рог… По-рог… Новый по-рог! С-руб, с-руб!.. Ско-ро станет новый с-руб?

— Тихо вы, недотёпы! — прикрикнул на них Куба и запустил в птиц камнем. Потом быстро сбежал к реке по тропке, что вилась меж густых кустов и травы.

Около пристани, на песке, лежала перевернутая вверх дном большая ладья. Была она сбита из крепкого дуба, а пазы ее старательно проконопачены сухим мохом и смолой залиты. Перевернул Куба ладью, оглядел со всех сторон — не надо ли где чего починить перед дальней дорогой? Однако старшие братья еще раньше всё проверили, так что осталось Кубе только столкнуть ладью в воду, да весла положить. Снял он сапоги, штанины закатал, поставил ладью на киль, ловко столкнул ее на воду и толстой веревкой привязал к столбику, вбитому у самой пристани.