Мне было лет восемь… Мама переделала для меня отцовскую рубашку в крупную черно-красную клетку. Переделка состояла в том, что я была подвязана черной капроновой лентой вместо пояса, а под воротничком – пышный капроновый бант. Мне не терпелось выйти на улицу покрасоваться. Не помню, куда пошла, но помню, как возвращалась под взгляды и улыбки прохожих. Было ощущение пудовых гирь на ногах, каждый взгляд ощущала на себе физически. Это был мой первый и последний выход в этом наряде.

У меня до сих пор хранится детсадовская “снежинка” из маминой фаты! Костюм пожелтел от времени, но так дорог, что я его никогда не выброшу. Юбочку надеваю на дочку, когда она играет в принцессу.

Пятидесятые годы, СССР, бабушке достался кусок крепдешина. Маленький. Бабушка думала-думала и для своей маленькой дочки (моей тети) сшила из этого крепдешина замечательное платье. Сводила в этом платье один раз в гости, а в другой раз попросила дочку подождать, пока к она соседке забежит. Дочка стояла во дворе, стояла, делать нечего, стала играть подолом платья. Доигралась до того, что попробовала на зуб. А крепдешин прикольно так на зубах похрустывает. В общем, к возвращению мамы ребенок весь подол платья обгрыз.

Мое первое вечернее платье было сшито из папиной рубашки. К новогоднему утреннику. Мне предстояло танцевать танец снежинок. Конец семидесятых, рубашку с жабо из сине-белого перламутрового жаккарда для папы шила тоже мама. Платье получилось волшебное. В детском саду его вывесили на всеобщее обозрение и сказали другим родителям, что все снежинки должны быть в таких. На что другие родители восхищенно ответили, что это произведение искусства.

Когда мне было шесть лет (в 1995 году), мы с мамой поехали в Кельн, в гости к нашим друзьям. В Кельне, помимо прочих увеселений, мы пошли в огромный магазин детской одежды, где мама пообещала купить мне нарядное платье – любое, какое захочу, потому что московские варианты нарядных платьев эстетически ее совершенно не устраивали. Я зашла в этот магазин и сразу увидела ЕГО: платье из чистого золота, сверкающее солнечным светом от воротника до самого подола из парчи. Все остальное меркло в сравнении. Тут-то мама, нахмурившись, и взяла назад свое слово, потому что платье из чистого золота не вписывалось в ее представление об интеллигентном нарядном платье, поэтому в итоге мы купили вельветовое платье с черным лифом и подолом в коричневую клетку. На выпускной фотографии из детского сада все мои однокашницы сидят в розовых принцессиных платьях с искусственными розами, вплетенными в косы, а я – в дорогом черном вельветовом платье, со стрижкой каре, на шее элегантная серебряная цепочка, а в глазах тоска по золотому платью.

Мне было четыре года, и мы жили в Шебекино – это химический ужас и вечная зима. Я вечно болела, в сад почти не ходила, а если ходила, то это была просто чистая слезная тоска по маме на целый день. Приближался Новый год, и всем мамам девочек велели нарядить дочерей в “снежинок”. Мама извернулась в кульбите, но смогла достать мне красивое белое платьице с красными – точками? цветочками? – в общем, в красном чем-то там. Так как дети были маленькие, родителей на праздник не пускали, чтобы избежать рева. Наряд нужно было принести на плечиках и подписать, чей он. Старая советская пытка для детей и взрослых. Только спустя месяц, когда раздавали фотографии с утренника, мама увидела, что платье мне надели задом наперед.

1989 год. Мне четырнадцать. Сентябрь. Едем всей семьей в Пицунду, поездом, в Дом литераторов, отдыхать.

Перед отправлением, буквально за пару часов, прилетает бабуля Надя из Москвы и сообщает, что привезла мне желтое платье с воланами, в огромных белых горохах. Наши, чтобы не усугублять и без того суетное утро, уговаривают меня потерпеть и забрать его после отпуска. Но я непреклонна, поскольку уже нарисовала в своем мозгу картину: я выхожу на перрон в желтом платье в горохах, и обморок случается не только у граждан отдыхающих, но и у местного, гагринского, населения. Бабуля кое-как передает этот синтетический, искрящийся в темноте кошмар маме, та сует его в чемодан, практически не рассматривая… Всю дорогу в поезде я мечтала о парадном выходе на перрон.

Подъезжаем. Я мечусь между чемоданами в поисках того, где лежит скомканное гороховое чудо. Наконец нахожу; времени в обрез, чемодан зажат между полкой и не помню чем, я дергаю ручку – раз, два, выдираю ее с мясом, приоткрываю цепочку, вытягиваю жеваное платье, надеваю, выхожу… На перроне практически никого, в обморок никто не падает. Тишина. Слышен только голос папы, который, матерясь, пытается вытащить раненый чемодан из поезда. У мамы немой укор в глазах… Платье я больше не надевала. Никогда. Оно ведь и правда ужасное было.

Мама, когда я была маленькая, шила мне сама. Одно из платьев было новогодним – белое, с кружевными оборками и серебряным вышитым листиком на груди. К нему прилагалось кольцо из белого меха на голову – в общем, я была королевишна. Привели меня в этом в детский сад, барышни полезли считать оборки: спереди шесть, сзади шесть – итого двенадцать. Крутили-вертели, одну оборку оторвали. А у меня – главная роль главной снежинки. Воспитательница говорит: “Только не плачь, что-нибудь придумаем сейчас!” А я и не плакала: посмотрела на нее серьезно и сказала: “Папа говорит, что все на свете можно исправить изолентой и скрепками. У вас есть изолента?” Воспитательница посмотрела на меня как на сумасшедшую, потом у нее что-то щелкнуло, и она притащила натурально скрепки и приколола мне оборку. Так я и выступала.

Меня в детстве почему-то постригли чуть ли не наголо, и я донашивала пальто троюродного брата Гришки. Ходила в трикотажных свитерочках и таких же вязаных штанах. Короче, меня в три года хронически принимали за мальчика. Я потребовала, чтоб мама мне на лысую голову нацепила бант. А к папиной защите диссертации мне в четыре года пошили у портнихи настоящее роскошное платье – из красного бархата с белым кружевным воротничком, и я до сих пор неравнодушна к бархату и к такому вот глубокому красному цвету. К тому времени, как я надела платье, у меня и волосы отросли. И я превратилась в настоящую девочку.

У моих шестилетних дочек-двойняшек был первый в жизни концерт в музыкальной школе. Новогодний и праздничный. И прийти на него было велено в нарядных платьях. А у детей моих в тот момент верхом красоты и изящества считались нежно-сиреневые “принцесские” платья из смеси ацетата, синтетической сетки и кринолина с обручем на подоле. Платья кололись и были совершенно непригодны для ношения. Но разве неудобство остановит истинную женщину? Короче, надели девочки эти платья. А одна из сестер дюже своенравная у нас. Говорит, колет мне, надо б что-нибудь поддеть. Ну мы и поддели. Хлопчатобумажную майку с красным Микки-Маусом. А сверху платье. С декольте. И Микки на всю грудь. Прикрыли мы его меховым болеро из искусственного горностая и на концерт пошли. И вот сцена. Белый рояль. Девочки прекрасные стоят. Мои лучше всех, конечно. Тишина. Все внемлют. И тут моя принцесса с воплем: “Да неудобно мне в этом меху!” – снимает болеро и в зал бросает. Так и пела. С красным Микки Маусом в кружевах цвета сирени.