Вступление

Грудной, болезненный кашель на мгновение прервал дыхание, режущим обручем сдавил слабеющее сердце опального боярина.

Мысли путались, внутри клокотало от гложущей душу обиды — за нанесенное оскорбление, за беспомощность и бессилие. Годы борьбы и томительного бездействия, дни ярчайших побед и годы бедствий, минуты счастья и часы раскаяния — все, что раньше свивалось в единую цельную ниточку жизни, сегодня вмиг оборвалось, сделалось ненужным, отвергнутым…

Сон, приснившийся накануне, наяву пришелся в руку. Он видел себя участвующим в бесовской вакханалии. Голые девки цинично выплясывали вокруг трона с окостенелыми останками великого князя Василия III; по обугленной земле ручьями струилась кровь. Потом он, князь Михаил Глинский, тоже голый, метался меж огнедышащих костров, а над ним, растопырив обагренные когти, парила орлица с человеческой головой и лицом вдовствующей княгини Елены:

— Убивец! Убивец! Убивец! — кричала она истошным воплем…

Все существо старого боярина трепетало от нестерпимого желания сопротивляться участи, которой его давеча незаслуженно подвергли. Но от осознания своей беспомощности смирился с условиями тюремного одиночества. Кутаясь в богатый парчовый пуховик, князь Михаил Львович Глинский с отчаянием старца сознавал тщету своих попыток сохранить тепло: в этой части Малых Кремлевских покоев храмины плохо отапливались, ибо (как было заведено еще со времен Иоанна Калиты) предназначались для преходящего содержания законоотступников. Именно отсюда начиналась опала или пожизненное тюремное заключение (в худшем случае — казнь) неугодных Боярской Думе государственных управленцев или московских вельмож, удаленных от двора по воле ныне властвующей регентши государя-младенца.

В глазах рябило от сгущающихся сумерек. Свечей не ставили (применение их в Малых Покоях считалось излишним расточительством), и Михаил Львович перевел взгляд на едва светлеющее крошечное окошко — единственный источник угасающего дня.

Зачинался вечер четвертого дня января 1534 года...

Эпизод 1

За дверью послышались частые, шаркающие шаги. Затем — звон перебираемых ключей, щелканье многочисленных замков и скрежет отодвигаемых засовов. Скрип отворившейся тяжелой дубовой двери завершил этот неожиданный гвалт звуков, редких для кладбищенской тишины Малых покоев. От яркого света князь Глинский невольно зажмурился, но тотчас напряг зрение, чтобы разглядеть вошедших.

Страх никогда не коробил душу боярина, известного при дворе своим мужеством. Однако положение узника и появление князя Телепнева-Оболенского в сопровождении тюремного надзирателя не предвещали ничего обнадеживающего. Веяние этой опасности особенно остро ощущалось в удручающей тюремной атмосфере — тошнотворной, жуткой до сумасшествия; здесь в одночасье ломались самые сильные личности, и воля к жизни уподоблялась животному инстинкту. Оттого, Михаил Львович весь напрягся, подобно загнанному зверю, приготовившемуся к последней схватке. Скулы его энергично задвигались, руки сжались в кулаки. Он вонзил презрительно-изучающий взгляд в ненавистного ему фаворита княгини Елены, человека, бывшего раньше единомышленником, а теперь — смертельным врагом.

Молодой князь (его красота разбила сердца многим женщинам, а елейный язык проложил дорогу к вершине Кремлевского Олимпа) поставил позолоченный канделябр на приземистый дубовый столик в углу храмины; потом выпрямился и, сощурив правый глаз, глухо объявил:

— Изволь, боярин, достойно почтить великую княгиню-государыню.

— Стервец, — выдохнул князь Глинский, его шокировало от такого обращения: оно свидетельствовало о том, что князь Телепнев-Оболенский умышленно игнорирует его княжеский титул, снизойдя до простого, обыденного, а значит, оскорбительного обращения. Но не вымолвил боле ни слова и не двинулся с места, только сощурившись воззрился на черную дыру дверного проема, где в мерцающем отблеске свечей вырисовывался нечеткий силуэт приближающейся женской фигуры. Не было сомнений, что он принадлежал не кому иному, как нынешней правительнице государства Российского, вдове покойного князя Василия II, матери и регентши княжича Иоанна IV Васильевича, кровной племяннице Михаила Львовича, неотразимой красавице и коварной честолюбице — великой княгине Елене Глинской.

Она вошла медленно, присущей ей кошачьей походкой. Тяжелая накидка — опашень — из ярко-малинового бархата, отороченная соболиным мехом и украшенная золотым шитьем, ниспадала до самых пят и тянулась длинным полуовальным шлейфом с красующимся на нем гербом Московского великокняжества; весь подол сверкал щедрой россыпью драгоценных каменьев, а вырез спереди искрился в радужном переливе бриллиантовых и гранатовых подвесок. Головной убор великой княгини скрывался под широким капюшоном, схваченный на груди красным атласным бантом рядом с прямоугольной брошью из огромной жемчужины в платиновой оправе.

Долгим пристальным взглядом встретил князь Глинский государыню-регентшу. Его сердце учащенно забилось при виде ее цветущей молодости, за которой скрывались проницательный ум и сильный, почти демонический характер, закаленный в дворцовых интригах и жизненных перипетиях — свойство, присущее всей родословной Глинских; от ее красоты, подчеркнутой январским морозом, еще более ослепительной на фоне мрачной храмины и мерцания свечей.

Придворный этикет требовал встречать высших мира сего стоя в почтительном поклоне. И Михаил Львович, глубоко уважающий нравы и правила всех государств и княжеств, сделал движение, чтобы засвидетельствовать свое почтение (пусть до отвращения показное!) великой княгине. Но Елена Глинская предупредила его намерение грациозным жестом, отчего призывно блеснули рубиновые перстни на ее пальцах, и произнесла мягким, неприкрыто снисходительным тоном:

— Не стоит, князь, насильничать свои уважаемые мощи, ибо сделать ты это хочешь отнюдь не из душевного расположения, — она пленительно улыбнулась. — Я пришла к тебе сама с добрым намерением — по зову сердца и требованию совести. Желаю окончательно объясниться с тобой и, если душа твоя еще склонна к мирному согласию, положить конец той безрассудной и, поверь, весьма неприятной мне распре, которая у нас случилась и (княгиня выразительно вздохнула, будто о чем-то сожалея) которая непристойна для нашего происхождения и высочайшего положения.

Двое здоровяков-холопов внесли в храмину огромное седалище, и Елена Глинская опустилась на мягкую шелковую подушку, не сводя с опального родственника испытующего взгляда:

— Лелею, князь, робкую надежду, что ты сам осознаешь свою вину предо мной. Ну, и я проявила излишнюю горячность, приказав удалить тебя от двора. Но ты знаешь: любой государственный приказ подлежит оглашению в Боярской Думе. Поэтому принимая во внимание твои авторитет и влияние в ней, я не сочла унизительным лично посетить тебя в Малых покоях дворища, чтобы еще раз убедиться в твоей беспрекословной преданности и верности государю нашему Иоанну Васильевичу. Несмотря на то, что душу твою переполняет обида, а мозг пылает ненавистью и презрением.

Тирада эта насторожила князя Глинского: властительница наверняка преследовала какую-то цель, в достижении которой ему, вероятно, отведена разрешающая роль.

— Что надобно от меня великой государыне? — в голосе его прозвучали нотки иронии.

Елена давно привыкла к этому тону своего родственника, поэтому и ответ ее прозвучал насмешливо:

— Не суровья, князь, сие излишне, а пойми одно...

При последних словах лицо государыни помрачнело, в глазах застыло предупредительное выражение; она наклонила голову и произнесла низким, но выразительным голосом:

— Россия вознегодует, а враг возрадуется, если...

Она не договорила, смутившись присутствия в храмине посторонних слушателей. Князь Глинский