должны быть гнилые зубы, если им всё равно выпадать? — обиженно буркнула Людка.

«Вот дура, эх, и дура, — подумала Ольга, — дубина стоеросовая, и в каком лесу тебя только вырастили, уж не в этом ли». Произнесла же она совсем другое:

— Извини, я что-то, не подумав, сморозила, — виновато слетело с её натруженных уст.

— Тебе проще, у тебя нет детей, — позавидовала Людка сквозь высокомерное злорадство, — не висит на тебе этой обузы, не о ком тебе заботиться, некому сопельки подтирать, сейчас придёшь домой, спокойно спать уляжешься, и никто не будет у тебя на животе да на титьках прыгать, никто ласкаться и волосы на пальчики накручивать не полезет.

«Сука, — подумала Ольга, — глупая пучеглазая жаба». В душе у неё кипела злость от Людкиных слов, как, впрочем, вскипало всегда, когда кем-либо производился намёк на её бездетность. «У тебя зато объектов для гигиенического ухода с избытком: вечно пьяный муженёк, блюющий, не вставая с дивана, справляющаяся под себя свекровь, косоглазая сопливая дочка, в пять лет не умеющая вымолвить ни одного слова, кроме мама». Ольга хотела всё это выплеснуть на подругу, но усилием воли остановила в себе клокочущий гневный порыв.

— Наверное, — произнесла она неопределённо, стараясь замаскировать переполняющее её раздражение.

— Что — наверное? — недоумённо спросила Людка, озадаченная её фразой.

— Ну, права ты, в общем, — сказала Ольга, и раздражение ей скрыть не удалось.

— У-у, — с лукавым пониманием протянула Людка. «Раскорябать, что ли, харю твою пухлую и бесформенную как мордовский пельмень, — подумала Ольга. — А, ладно».

Долго молчали, осознавая, что развитие беседы ни к чему хорошему не приведёт. Только монотонное чавканье шагов гулко прострачивало окружающее безмолвие. Лес закончился, подошли к речке Кутайке.

— Ну что, будем брать? — выдала Людка реплику, произносимую ею всякий раз, когда они подходили к реке. Ольга не ответила.

— Ну, с богом, если утону — передай мужу, что я его любила, — весело сказала Людка и осторожно ступила на ржавую железную балку, служащую переправой.

Ольга непроизвольно хохотнула. «Прикольная она всё же», — промелькнуло у неё в голове.

— Ты даже если топиться соберёшься, хрен утонешь, — сказала она, встав вслед за Людкой на балку.

Людка рассмеялась, не поняв намёка, она уже миновала середину реки, волочащейся зеленоватой мутью меж рыжих обломанных камышей, чахнущих, а может, уже и вовсе мёртвых. Над испещрённой стаями мелких воронок водой медленно реяли размазанные обрывки тумана. Утренний морозец значительно усиливал вонь затхлой тины, делая её резкой и ядрёной. Соединяющая плешивые берега балка являлась останком некогда крепкого и добротного колхозного моста, по которому в бытность существования колхоза спокойно проезжали трактора и комбайны. За его состоянием внимательно следило правление, своевременно меняя износившиеся буковые брусья, настланные на металлический остов. После того как колхоз «Ольгинский», наряду с другими своими сельскохозяйственными собратьями, сгинул в небытие, чинить мост оказалось некому, и очень скоро от него осталась лишь одна ржавая балка, полезная только для Ольги и Людки. Полезная тем, что значительно помогала сократить путь до рабочего места в летне-осенний сезон. Зимой же, как и весной, они вынужденно добирались до заветной обочины по узкой, считающейся асфальтовой дороге, протянувшейся от трассы к Ольгино. По ней топать на два километра больше, чем напрямик, через пойму, да ещё постоянно разъезжают жители Ольгино, имеющие автомобили. Естественно, останавливаются, предлагают подвезти, ну как же — свои ведь, деревенские. В машине начинают «покусывать» ехидными вопросами: куда, откуда, где были, хотя все прекрасно знают, где они были и чем они промышляют. Особенно усердны бабёнки, сопровождающие в бытовых поездках своих мужей. Раз директриса школы, важно восседающая на переднем сидении старого «Москвича» рядом с молча перебирающим баранку супругом, довела Ольгу до нервного срыва, увлекшись речевым садизмом.

Глубокая декабрьская ночь всецело заполнила пространство монолитной угольной чернотой, густо замазанное жирным слоем туч небо не подсвечивало ни луной, ни звёздами, и возвращающиеся с трассы Ольга и Людка даже обрадовались, когда рядом остановилась бурчащая прогоревшим глушителем легковушка, поскольку встречный ветер нещадно опаливал их лица жёсткими леденящими выдохами.

— Садитесь, девчата, подвезём, в ногах правды нет, — бодренько пропела директриса, приоткрыв дверку. Они, конечно, приняли приглашение, осторожно протиснувшись в заднюю часть жестяного чрева. — Откуда это вы так припозднились? — тут же последовал насыщенный лживой наивностью вопрос.

— Да… в райцентр ездили, — несколько замявшись, ответила Людка.

— А что вы туда среди ночи-то, — напустила на себя удивление директриса.

Ольга не хотела вступать в разговор, собираясь молча доехать до деревни. Не хотелось болтать и обычно разговорчивой Людке. Возникла неудобная пауза, нарушенная директрисой.

— Чего молчим-то, девчонки, рты, что ли, устали? — бросила она, издав характерный смешок.

Ольга изо всех сил вцепилась в потёртые чехлы сидений, чуть ли не пронзив их ногтями.

— Да, — честно ответила полностью лишённая способности расшифровывать сарказм Людка.

Гортанный гогот директрисы затмил своими раскатами рёв мотора. Машина завиляла, словно подумывая, а не улететь ли в набитый пышными сугробами снега кювет. Это зашёлся в немом приступе хохота муж директрисы, управлявший автомобилем. Его лысая голова неправдоподобно быстро вибрировала, то вжимаясь в худые плечи чуть ли не по макушку, то выпрыгивая из них, рискуя оборвать шею.

— Гриня, бл*дь, — испуганно взвизгнула директриса, резко заглушив походивший на лошадиное ржание гогот. — Убью, бл*дь, если разобьёшь машину, убью.

Гриня отпустил акселератор, и транспортное средство, резко потеряв скорость, вновь поймало канву дороги.

— Ты что вытворяешь, дебил?! — взбешённо рявкнула директриса.

— А что они? — обиженно, на манер ябедничающего ребёнка, произнёс муж.

— Да что тебе они! — заорала директриса. — Шлюхи они и есть шлюхи, а твоё дело рулить, угробишь машинёшку — на какие шиши будем ремонтировать?

Ольга оцепенела, на её ладонях долго потом зияли кровавые полумесяцы от собственных ногтей, домой она зашла, сжимая в каждом из кулаков по клочку чехла от сидения. Она не помнила, как, поглощённая истеричным затмением, кричала, срывая связки: «Остановите, остановите, остановите!» Не помнила швыряющей в глаза пучки снежной дроби метели, начавшейся в тот час, как они с Людкой вылезли из паскудного «Москвича». Не помнила, как Людка костерила директрису весь остаток пути, не замолкая ни на секунду, изощряясь в ненормативной поэтике. Перегруженные нервы Ольги дали сбой, просев от обычного этикеточного обзывательства, озвученного не за глаза.

— Зима скоро ляжет, заметёт нашу дорожку, — грустно произнесла Людка, когда они проходили мимо разрозненного скопления трапециевидных бетонных арок, выпирающих серыми скалами в мшистом море засыхающей амброзии.

Арки — это всё, что осталось от восьми крупных боксов для зимовки скота. Ещё несколько лет назад в каждом из них, лениво пережёвывая силос, пережидало зиму по двести дойных коров. Грянувший аграрный крах, успешно синтезировав бурёнок с соей, быстро перевоплотил их в сочные налитые батоны колбасы. А боксы разобрала на кирпичи и вывезла какая-то смуглолицая артель. Брошенные цементные кости напоминали останки древней, канувшей в века цивилизации, они темнели и крошились, покрывались зеленоватыми вензелями мха, утопали в сорной растительности, обильно источаемой занавоженной почвой.

— Сюда-то поближе было бы на работу ходить, — сказала Людка, тихонько дёрнув Ольгу за рукав.

— Поближе, — согласно кивнула Ольга.

Они недолго успели поработать доярками — в преддверии экономического крушения.

— А что лучше ходить каждый день за ведро молока коровёнок за вымя дергать или выходить на трассу шоферам писюны лобызать? Хоть за какие-то деньги, — пробило на философские размышления Людку.

— Заткнись, а, — устало прервала болтовню Ольга, хотя обычно её забавляла