до самого незначительного мазка. Её пальцы нежно, едва касаясь, ласкали скользкую гладь фотобумаги точно в том месте, где запечатлевалось худое, с глубокими кратерами угрей на впалых щеках лицо молодого парня. Вот они прошлись по строгим, плотно сжатым губам, по тонкой линии чёрных усов над ними, перебрались на кривой, не единожды ло манный нос, остановились на нём и потёрли, словно выправляя, погладили густую темную чёлку, спадающую на жёсткие, неопределённой палитры глаза. «Валера, Валера, — прошептала Ольга, глотая спонтанно набежавшие слёзы, — что искал ты, то и нашёл. То и нашёл». В руках у неё был их свадебный снимок, а белеющая на нём в темноте клякса являла собою не что иное как фату невесты, воздушно обрамляющую её счастливое лицо.

Ей вспомнилась свадьба, вспомнилась так ясно, как подробная отчётливая голограмма. Пронизанная грозой июньская ночь накануне, бесконечные взрывы грома, сухие и гулкие, как щелчки могучего хлыста; звон ливня, извергающегося нещадным водопадом с неба, ярко расписанного огненной иллюминацией молний, плавящих размокшую тьму; ветер, взбешенно мечущий шматы влаги по униженному стихией пространству. Электричество отключилось, а свечей в доме не нашлось, и свадебное одеяние им с матерью пришлось готовить при тусклом свете керосиновой лампы. Страх перед свадьбой сменился страхом, что это событие может сорваться из-за нагрянувшей непогоды.

— Ничего, не переживай, дочь, — говорила мать, угадав её мысли. — Всё нормально будет, это хорошо, что так сильно поливает, сейчас за ночь выплеснет всё, а завтра день будет ясный, это всё время так.

Она, слеповато прищурив глаза, прихватывала ниткой кружевную виньетку на рукаве её свадебного платья. Ольга нервно примеряла белые на высокой шпильке туфли, то облачая в них свои гуттаперчевые стопы, то извлекая их назад и внимательно рассматривая нет ли потёртостей на пальцах и пятках.

— А если… — она перевела взор со своих ног на сгорбившуюся над её свадебным нарядом мать и вдруг заорала. — Мама, бл*дь, ну ты что, совсем ослепла, что, бл*дь, не видишь ни хрена, ну ты что творишь-то, — голос Ольги начал колебаться, переходя с крика на плач.

Мать, испуганно вздёрнувшись, вогнала швейную иглу себе в палец, издав болезненный стон.

— Что, дочь? — воскликнула она растерянно. Ольга выхватила у неё платье.

— Смотри, бл*дь, — на белоснежном газе струился извилистый чёрный штрих, след копоти, мелкими кольцами вьющейся из стеклянного горнила керосинки, подставленной матерью слишком близко. — Видишь, бл*дь, — она вплотную поднесла платье к иссечённому морщинами материнскому лицу.

— Да что там, дочь, — недоумённо и навзрыд промолвила мать, всё ещё не понимавшая причину дочерней истерики.

— Да ты разуй зенки свои, х*ли ты их щуришь как крот, — взревела Ольга, потрясая платьем, её затянутые пеленой слёз глаза прожигали мать лучами ярости, а белая материя в её руках волновалась как бушующее молочное море, от этого сама она походила на взбесившееся привидение.

— Что с тобой, дочка, — мать заплакала, начиная приходить в ужас. Ольга швырнула в неё платье, и оно, спланировав на седую голову, накрыло её взлохмаченной паранджой.

— Е*аная слепая коряга, — Ольга села на пол и разрыдалась, прижав голову к коленям.

— Ой, господи, ой, господи, — запричитала мать — она обнаружила наконец отпечаток гари на платье и ударилась в панику. — Ой, дура я старая, ой, дура я старая, чего теперь делать-то, что делать-то.

— Ты тварь, — вставила, всхлипывая, Ольга.

— Я отстираю, дочур, я сейчас отстираю, водицы сейчас вскипячу, утюжком пройдусь, момент подсохнет.

— Какой х*й стирать, — взревела Ольга, вскочив с пола, хочешь, чтобы оно всё серое стало, и я к жениху вышла в наряде цвета золы? Вот уж Валера-то ох*еет! — она прервала плач и вдруг засмеялась. — Да все ох*еют, запала для сплетней лет на сто хватит, матери дочерям эту байку будут передавать, а те своим детям. Вот, была тут у нас одна принцесса гламура, замуж в сером платье выходила, такое платье и для похорон-то скорбное, а она в нём — замуж.

— Ой, дочка, и что же теперь, — мать схватилась за сердце, слёзы скатывались у неё из глаз и блуждали в закоулках морщин.

— Отбеливатель надо, — сказала Ольга жёстко, но уже спокойней, гнев её начал иссякать, уступая место рассудительности.

— Ну, конечно же, дочь, — мать ринулась искать отбеливатель, причём начала поиски с холодильника.

— Совсем е*нулась, — Ольга закатила вверх глаза, — ты ещё на чердак залезь, может, там завалялся.

— Ты его на чердаке видела, да, дочь? — пролепетала в замешательстве мать.

— Да нет его у нас в доме, мам, нет, успокойся уже, — устало ответила Ольга и опустилась в кресло.

Но мать не собиралась успокаиваться — пожилая доярка выдавала замуж свою единственную дочь. Забыв даже галоши надеть, не то чтобы что-нибудь накинуть поверх домашнего ситцевого халата, она вывалилась в разрываемую грозой ночь.

— Куда тебя понесло? — только и успела выкрикнуть Ольга.

Борясь с водяной стеной, вдавливая в раз мытый грунт покорёженные полиартритом ноги, поскальзываясь и цепляясь за изгороди, мать пробиралась к соседке. Она не обращала внимание ни на дождь, плотный и дерзкий, настойчивый, словно проникающий через кожу, ни на молнии, распускающие пламенные корневища над её седой головой, ни на острую едкую боль в правом подреберье, вызываемую зачатками метастаз. Добравшись до места, колотила кулаками, а затем и коленями в закрытую на щеколду дверь, рискуя сорвать её с хлипких петель.

Соседка Степановна, вдовая пенсионерка, сначала приняла бешеные стуки в дверь собственной хаты за специфическую вариацию раскатов грома и лишь потом поняла, что к ней ломятся. Она в страхе забилась под кровать и начала громким шёпотом читать «Отче наш», сильно шепелявя в процессе, так как её вставная челюсть осталась на столе, в стакане с водой.

— Степановна, Степановна, — стала проряжать удары в дверь возгласами мать.

А дождь всё напирал и свирепствовал, распоясывался, как пьяный буян, и создавалось впечатление, что тучи целиком, не рассредоточиваясь по каплям, плюхаются на деревню, разбегаясь потом несметными бурлящими ручьями по проулкам и огородам.

Степановна всё же распознала в канонаде стихии голос своей соседки, сменив молитву на матерок, она выбралась из-под кровати и впустила её в дом.

— Марусь, ты фто, в дофдь да средь нофи, перепугала меня, ой, вымокла-то ты как, — всполошено замямлила она.

— У тебя отбеливатель есть? — прервала её сумбурный лепет мать.

— Отбеливатель? — переспросила Степановна, удивлённо разглядывая соседку.

Ситцевый халат так пропитался влагой, что просто влип в каждую складку её дряблого тела, плотно обтянув его, будто вторая, дополнительная кожа. Мокрые седые волосы растеклись по щекам и шее как пролитая краска серебрянка, они зловеще поблескивали в ущербном свечении воскового огарка.

— Да, да, отбеливатель, — с мольбой повторила мать.

— Ну… есть у меня, — сказала Степановна — Я скатерть недавно отбеливала, израсходовала не весь… А что он тебе понадобился ночью-то?

— Да ведь Ольга-то у меня завтра замуж выходит за Валерку Кудрявцева, а я, дура старая, платье её подвенечное нечаянно замарала… ну, давай скорее отбеливатель-то.

— Да я знаю, что она замуф выходит, — улыбнулась Степановна, — сейфас, погоди.

Недолго порывшись в комоде, она нашла заветный пузырёк и подала его матери.

— Ой, спасибо, Степановна, уж не знаю, как и благодарить, на свадьбу приходи, в столовой завтра.

— Да ты уф приглафала, Марусь, конефно, приду, — сказала Степановна, довольная тем, что смогла помочь.

Мать рванула домой, оставив после себя глыбу грязи на плетёном половике в сенях у Степановны.

— Всё поправим, дочь, всё поправим, — на ходу приговаривала она, не замечая лютого деспотизма влаги, готовой размыть и растворить в себе всё.

На радостях забыв, что, передвигаясь по скользкой, терзаемой дождем улице, следует придерживаться