за что-либо, мать упала, шмякнулась с глухим всплеском в глубокую лужу, образовавшуюся в колдобине, оставленной колесом трактора. Приподнимаясь и снова падая, неуклюже, подобно оказавшейся на льду корове, она выбралась из невидимой, но лишь осязаемой во тьме воды. Её рука мёртвой хваткой сжимала отбеливатель.

— Е* твою мать, — впечатлённо протянула Ольга, когда мать возникла в дверном проёме.

Жиденькая чёрная слякоть, свисая сопливящейся бахромой, покрывала её с головы до пят, бесчисленные тягучие потёки грязи скатывались со лба напрямик через редкие клочковатые брови и взбешённо сияющие, не делающие даже попытки прищуриться для защиты глаза; прослоённый размоченной землёй халат походил на телогрейку.

— Вот, дочь, раздобыла у Степановны, — мать как спортивный трофей подняла над головой пузырёк с отбеливателем.

— Ага, и чернозёму для рассады раздобыла, — снисходительно сказала Ольга, забирая у матери спасительный химреагент.

— Какого чернозёму? — недоуменно спросила мать.

— Под ноги посмотри, — коротко бросила Ольга, принимаясь очищать платье.

— Ой-ой-ой, — с виноватым торжеством произнесла мать, последовав совету Ольги. — Ну и приволокла же я грязюки, пуд — не меньше, да какой там пуд — центнер, — она изумлённо осматривала напоминающий пашню пол. — Я сейчас всё уберу, — с нервным смешком произнесла мать.

— Да уж, будь добра, — ехидно изрекла Ольга, — да и сама вымойся, воды согрей, а то страх глядеть, ползком что ли ты перемещалась по деревне, свиньи так не гваздаются, как ты умудрилась уделаться.

Мать промолчала. Ольга не знала, что высказанная ею наобум гипотеза о перемещении матери по деревне ползком была недалека от реальности.

— Оля, я люблю тебя, Оля, я люблю тебя, — послышались с улицы хрипловатые, залихватски сдобренные алкоголем возгласы.

— Подошли, подошли, — взволнованно и нетерпеливо забормотала наряженная в бархатистое, чуть потёртое тёмно-синее платье Людка. Красная лента с серебристой надписью «Свидетель» опоясывала её пухлую тушку наискось, от правого плеча к левой ягодице. И без того бешено колотящееся сердце Ольги теперь готово было выскочить через горло, она стояла перед зеркалом и дрожащей от волнения рукой подводила тени под испуганно бегающими глазами, замаранное и с муками очищенное накануне свадебное платье уже было на ней.

— Дай-ка я, — Людка забрала у Ольги косметический карандаш, — а то сейчас разрисуешься как вампир, жених убежит со страху.

— Не убежит, — сказала Ольга, умудрившись смешать в голосе и твёрдость, и неуверенность одновременно.

— Да, конечно же, не убежит, куда он на хрен от тебя денется, влюблён как… — Людка ненадолго задумалась, — влюблён как лебёдушка.

— Нашла лебёдушку, — хмыкнула Ольга, но улыбнулась, ей понравилось Людкино сравнение. «Лебёдушка», — прокрутила она в голове и заулыбалась ещё шире.

— Глаза прикрой, расщерилась она, — по-доброму ухмыляясь, сказала Людка. — Намалевала тут, зае*ёшься исправлять.

— Оля, я люблю тебя, — продолжало нестись из-за стен дома с нарастающими силой и хрипотцой.

Мать то и дело по-шпионски отодвигала край занавески, бросала на улицу мгновение длящийся взгляд и тут же обратно задергивала штору.

— Народу-то, народу-то привалило, демонстрация, ярмарка, — суетливо бормотала она, оборачиваясь к Ольге с Людкой и тут же отворачиваясь обратно, чтобы вновь взглянуть на происходящее на улице.

Сбросившее с себя за ночь грузный балласт осадков июньское небо щеголевато форсило нежной, чуть затянутой лёгкой поволокой облаков синевой. Утреннее солнце щедро рассыпало пригоршни оранжевых тёплых лучей в очищенном грозой воздухе.

Густые капли дождевой воды, бриллиантово искрясь, покрывали тёмную зелень кустов и деревьев. Прибывшая с женихом к дому невесты кучка народа даже с изрядной натяжкой не могла именоваться толпой, не говоря уже об её отождествлениях с ярмаркой или демонстрацией, коими ощутил её взбаламученный, воспринимающий всё через призму близорукости мозг матери. Одетый в новёхонький, чёрный, до смеху дешёвый костюм.

Валерка стоял в центре разношёрстной цепочки людей, численностью десятка полтора, выстроившихся в безалаберную очередь у забора дома невесты. Галстук-селёдку он небрежно намотал на кисть левой руки, поскольку не нашлось специалиста повязать ему его поверх кремовой, тщательно выглаженной рубахи. Растревоженные недавним бритьём гроздья прыщей светились как раздуваемые угли на его хмельной радостной физиономии. С утра он успел и постричься, как обычно, под полубокс. Валерку обнимал здоровенный рыжеволосый детина в голубых, с широкими белыми лампасами трико и красной футболке с надписью СССР на груди и цифрой три во всю спину, лента свидетеля болталась у него на плече точно оборвавшаяся лямка от торбы. Это был Борька. Тогда ещё не муж Людки, а ещё только парень. Пьяный в дым он мычал что-то невнятное низким прерывистым басом, а слюни мутно пенились на его толстых как малярные валики губах. Мамаша Валерки, грядущая Ольгина свекровь, уже тогда не перевариваемая ею, рьяно отчитывала своего сожителя, щуплого замухрышку Ивана, перебравшего, на её взгляд, с горячительным раньше приличествующего срока.

— С утра нажрался, пескарь костлявый, ещё свадьба не началась, а он уже до усёру нае*енился, паскуда, — истошно орала она, затмевая своим колоратурным сопрано Валеркин клич влюблённого. Её массивная нижняя челюсть вгрызалась в тёплый июньский воздух подобно ковшу экскаватора. Сожитель же, удосужившийся накушаться и впрямь прилично, всеми силами пытался придать своей глуповатой роже виноватое выражение, но получалось у него это без особого успеха, поскольку изобилующие в нём пары бахуса упорно растягивали в счастливой и глупой улыбке его беззубый рот.

— Ну что же она не выходит, ну что же она не выходит, — нетерпеливо щебетала младшая сестра Валерки, двенадцатилетняя Светка. Из всех присутствующих её наиболее интриговало появление невесты. — Она и так-то красивая-прекрасивая, а в свадебном платье, наверно, вообще, — Светка закатывала шустрые глазки под выпуклый лобик, а её щедро посыпанная шоколадным конфетти веснушек мордашка расточала мечтательность.

Главным же объектом внимания основной части участников торжественной церемонии являлась отнюдь не невеста, готовая вот-вот выпорхнуть белой голубкой из-за трухлявой двери, а трёхлитровая банка с самогоном из свекольной патоки, ходящая по рукам совместно с гранёным стаканом и тарелкой, наполненной нарезанными продолговатыми ломтями солёными огурцами.

— Наливай полней, что, краёв не видишь, — порой раздавался хмельной возглас, а затем слышалось довольное покрякивание и хруст поглощаемого огурца.

Кроме повышенного интереса к самогону разноликий люд объединяла ещё одна деталь — деталь гардероба, а именно — обувь. Все без исключения были обуты в резиновые галоши самых разных цветов и фасонов: Валерка — в глубокие чёрные, новёхонькие, отражающие небо с плывущими по нему облаками на своей каучуковой поверхности, Светка — в маленькие зелёные, напоминающие двух чумазых лягушат, Борька — в старые низкие, стянутые им ранним утром с зимних валенок. Мера вынужденная — гроза превратила почву в топь. Ольга без колебаний надела свадебные туфли.

— Дочь, может, всё-таки… — робко начала мать.

— Пусть несёт на руках, — резко оборвала Ольга.

— Конечно, понесёт на руках, ещё бы, — категорично поддержала Людка.

— Не уронил бы дочь, боюсь, уронит, развезло там, да и выпил он уже, наверно, — жалостливо произнесла мать.

— Я ему уроню, — сказала Ольга с кокетливой угрозой и вновь встала перед зеркалом, теперь в туфлях.

— Не уронит, — уверенно заявила Людка, — ручищи у него — как стальные клешни, как плоскогубцы.

— Ну сказанёт же! — Ольга выразительно посмотрела на Людку, перестав на секунду любоваться собой в зеркале.

Валерка ворвался напористым буйным вихрем, с удалью и безбашенностью, свойственными его гипертрофированно дерзкой натуре. Устав громогласно изрекать словеса любви, вхолостую, как ему показалось, сотрясая атмосферу, он перешёл к прямому энергичному действию. Не без усилий избавившись от цепких объятий Борьки, опиравшегося на него как на костыль, Валерка двинулся на штурм жилища возлюбленной, слишком долго не реагирующей на незамысловатую, но искреннюю серенаду, исполняемую им для неё. Ольга опомниться не успела, как оказалась охваченной двумя мускулистыми обручами