— Сейчас мне выпадет пятерка, — сказал привратник и встряхнул кости в кубке.

Ботвид воспользовался случаем, взглянул на потолок и увидел, что он разрисован цветами.

— Пальцы прочь! — рявкнул старик и выбросил кости.

Ботвид тоже сделал ход и при этом обратил внимание на стальное зеркальце, висевшее за спиною у старика. В зеркальце отражалась часть противоположной стены, украшенной тканым ковром, остатком давних и лучших времен.

— Сосредоточься, не то быть тебе биту, — подзадоривал старик.

Ботвид посмотрел на шашки, которые надобно было взять в руки, и некоторое время следил за игрой. Но потом невольно опять отвлекся. Опять устремил взгляд в зеркало. И одновременно ощутил как бы прикосновение теплого ветерка к затылку и волосам, вытянул шею и увидал в зеркальце над своим плечом глубокие черные глаза, которые в упор глядели на него. Он как раз собирался выбросить кости, но рука так дрожала, что кости скатились на пол.

— Принеси-ка кружечку пива, Мария, — сказал старик, — парнишка-то вовсе ослаб, ему надобно подкрепляющее.

Ботвид встал, чтобы поднять кости, лег на половик и ненароком коснулся руки девушки, которая тоже бросилась их подбирать. Он так и остался на полу — потерял сознание. Старик отнес Ботвида в его комнату, положил на кровать и укрыл целой кучей одеял и меховых шкур — в конце концов парень начал потеть и задремал.

— Чудной нынче народ, — сказал привратник сам себе, сидя подле кровати. — Как увидят юбку, враз обмирают. В моей юности было по-другому! Говорят, все идет вперед. Может быть, да вот люди-то наверняка идут вспять, это точно.

Потом он велел согреть большую кружку крепкого пива с полынью и иссопом и влил этот напиток в полумертвого Ботвида, который тотчас уснул крепким сном.

Наутро, когда Ботвид открыл глаза, в комнату уже проникало солнце. Сначала он не мог припомнить ни о чем грезил, ни что произошло накануне вечером. Но ощущал во всем теле приятное тепло, и вялость в мышцах исчезла. Оглядевшись, он увидал, что власяница, которую он не снимал три месяца кряду, висит на спинке стула. Это удивило его. Однако когда заметил пивную кружку, он все понял и все вспомнил! Он, значит, был не в себе, играл с привратником в триктрак, имел греховные мысли о девушке, что пела песню. А ведь хотел написать для благочестивой братии Пресвятую Деву. В ужасе Ботвид вскочил с кровати, пал ниц перед образом Мадонны, что стоял в стенной нише, и замер на голом каменном полу, вознося молитвы. Дрожащий, он так и лежал на полу, когда дверь отворилась и вошел молодой человек, одетый как итальянский щеголь, при шпаге, в разрезном платье с золочеными пуговицами, с ранцем за плечами, который он скинул на пол. Голова большая, с густыми короткими волосами, подчеркивающими мощные углы и линии черепа; огромные усы, эспаньолка и громовой властный голос, правда с призвуком добродушия и жизнерадостности. Новопришедший бросил раздосадованный, но сердечный взгляд на полуголого Ботвида, который в полном замешательстве лежал на полу, и сказал:

— Стало быть, ты и есть святой столпник Ботвид, великий живописец! Сущий скелет, святой Марк мне свидетель! Но какой же бесовский пес глодал эти кости?! Бедняга-то вроде как молится. А воздух у него тут будто в погребе. Ну-ка, распахнем окно!

Он выхватил шпагу и откинул крючья. Солнце, которое до сих пор пробивалось сквозь маленькие исчерна-зеленые стекла, теперь хлынуло внутрь и наполнило комнату светом и теплом, потому что снаружи было куда теплее!

Ботвид испуганно вскочил на ноги, потянулся за власяницею, однако незнакомец уже схватил ее кончиками пальцев и выбросил за окно.

— Мерёжам место в море! Что, парень, — продолжал он, — боишься меня? Я — Джакомо, по рождению Якоб, художник, недавно из Италии, и мне предстоит пройтись кистью по твоей Мадонне della Расе Mariae [5], чтоб этим святошам-монахам вовсе глаз не сомкнуть.

Ботвид извинился и попросил незнакомого господина на минутку выйти — ему, дескать, надо одеться.

— Что такое? Мы, никак, стесняемся? А я-то аккурат хотел сменить белье, потому что целую ночь провел в седле и теперь весь мокрый как мышь. С твоего позволения, братец!

Засим он разделся донага и стал у открытого окна, купаясь в волнах дивного утреннего воздуха.

Ботвид не знал, что сказать, бесстыдство пришельца совершенно его сразило. Но он невольно залюбовался мощным телом, которое этак вот обнажилось у него на глазах. Сила, здоровье, молодость струились в этих голубых жилах, выступающих поверх мышц, что полностью укрывали костяк, образуя тут и там твердые желваки. Какая добродетельная юность, какой запас силы, какая свобода от искушений! — подумал Ботвид. А когда взглянул на собственные ноги, тощие, как у святого Варфоломея, устыдился этой насмешки над творением Божиим. Вскоре оба молодых человека оделись. Между тем время шло к полудню, так как Ботвид проспал. Когда они шагали мимо открытых дверей привратниковой кухни, Джакомо увидал девушку: она стояла у кухонной печи, зайца жарила на вертеле.

— Ба, до чего же хорошенькая! — воскликнул он.

Девушка обернулась. Джакомо послал ей воздушный поцелуй.

— Доброе утро, прекрасная Анна! — С этими словами он хотел было войти в кухню, но Ботвид удержал его и тихонько шепнул:

— Ее зовут Мария.

— Да не все ли равно, как их зовут, было бы за что взяться да на что посмотреть! А девчонка эта чертовски мила, надо ее написать!

Они пошли дальше, к монастырю. Их провели в церковь, куда с минуты на минуту придут настоятель и духовник, чтобы приветствовать вновь прибывшего художника.

Ботвид оставил башмаки возле двери и окропил себя святой водою. Джакомо не сделал ни того, ни другого. Он огляделся — своды величавые, а вот колоннам недостает стройности. У Христа на главном алтаре левое колено с изъяном и глаза таращатся в разные стороны.

Ботвид был как на иголках и без конца твердил, что Джакомо надобно говорить потише и не топать так громко, но тот не понимал его предостережений. Сновал по церкви и во всем примечал недочеты, кроме как в сводах, которые находил бесподобными.

Наконец появились настоятель и духовник. Джакомо смело шагнул им навстречу, пожал обоим руку. И, сотрясая церковь громовым голосом, произнес:

— Господин настоятель и вы, господин духовник, я счастлив свести с вами личное знакомство и предоставить в ваше распоряжение мое скромное искусство! Зовут меня Джакомо, и я прошу считать меня одним из вашей братии.

Монахи с ужасом переглянулись, но смолчали.

— Досточтимые отцы немы? — спросил Джакомо у Ботвида.

— Силы небесные, в святой обители картезианцев нельзя говорить вслух, — отвечал Ботвид, дрожа всем телом.

— Тут что же, вовсе не говорят?

— Нет, пишут! — И Ботвид протянул ему грифельную доску.

— Да, но я-то грамоте не разумею, — сказал Джакомо, — я только картины пишу.

После письменных переговоров меж святыми отцами и Ботвидом порешили, что Ботвид будет шепотом «переводить», и предложили Джакомо, прежде чем войти в часовню Марии, снять перевязь со шпагою.

Все условия были выполнены, и тогда дверцу часовни отворили. Монахи и Ботвид пали на колени для короткой молитвы, а Джакомо вошел внутрь.

Принудить художника говорить тихо оказалось невозможно, ибо и шепот его рокотал будто гром, и, прежде чем затеялась новая переписка, он уже поднялся на лестницу, взял кисть, обмакнул ее в краску и повел речь о картине:

— Это что же такое? Архангел Гавриил с женскою грудью! Долой ее! И лицо девичье! Гавриила надобно представлять себе старым хитрецом, ведь он еще в Ветхом Завете действовал, а тут у нас — Новый. Он будет бородатый! Возьмем-ка голландской сажи… вот так! — Он изобразил кистью длинную козлиную бороду. — Ба, еще и цветок в руке! Нет-нет-нет!

Ботвид побледнел, глядя, как у монахов меняется выражение лица. Сперва они стояли как громом пораженные, потом уставились друг на друга. Происходящее было столь вопиюще несообразно, что рассудок их был не способен быстро постичь оное. Оба совершенно онемели, будто узрели видение. Но Джакомо их не видел и продолжал: