Сестрина письма Воронцов не дочитал, аккуратно свернул его и положил в общую стопку. То, о чём Варя сообщала дальше, он уже знал наизусть. Значит, отец с Иваном пропали без вести. Без вести… Воронцов знал, кого относили к этой категории выбывших из списочного состава. Он и сам мог числиться среди пропавших без вести. И на него могли прислать матери в Подлесное такое же извещение, как на отца и на Ивана… А Любка погибла. Нет больше Любы. Нет той девочки из его деревенской юности, пахнущей речкой, пересушенным знойным сеном и сумерками шалаша. Война постепенно отнимала у него то дорогое, без чего потом, если он уцелеет в этом аду, жить будет очень тяжело…

В полночь на участке его взвода выходит разведгруппа. Ушла она прошлой ночью, когда здесь стоял стрелковый батальон. И вот теперь её ждали назад. Встречать полковую разведку пришли два офицера из штаба полка: ПНШ по разведке старший лейтенант Белых и какой-то капитан. Помощника начальника штаба по разведке Воронцов знал. Белых часто бывал в роте. Несколько раз штрафники организовывали прикрытие уходивших за линию фронта и выходивших назад групп. Сидели на нейтралке под миномётным огнём, имитировали атаку, а тем временем на соседнем участке сапёры резали проволоку и пропускали вперёд разведчиков. Появление старшего лейтенанта в их траншее, как правило, ничего доброго не предвещало. Но теперь группа возвращалась. И возвращалась тихо. Капитан же, судя по красному канту на погонах и артиллерийским эмблемам, был из пушкарей. Правда, ни в своём дивизионе, ни в артполку, приданном дивизии, Воронцов его ни разу не видел.

Разведчик и артиллерист сидели в блиндаже и играли в карты. Ждали нужного часа. В полночь разведка должна возвращаться. Воронцову приказано поднять взвод по тревоге. Не дай бог, разведчики на выходе завяжут бой. Тогда, согласно приказу, придётся атаковать. Сапёры уже сделали несколько проходов в минных полях и вернулись, оставив возле проволочных заграждений двух человек – встречающих. Их прикрывал расчёт дежурного пулемёта. Барышев устроил свой «максим» под днищем сгоревшего немецкого танка. Танк стоял метрах в пятнадцати позади траншеи, на взгорочке, словно не осилил этот незначительный подъём. Сожгли его здесь давно, судя по рыжему налёту ржавчины, обметавшей искорёженные катки и пробитую в нескольких местах башню, недели две назад, ещё до дождей. Работа артиллеристов. Провалы входных отверстий от болванок калибра семидесяти шести, не меньше. Рванула боеукладка и горючее. Бронелисты, защищавшие гусеницы, раздуло. Башню вывернуло, она съехала с погонов, завалившись набок, но вниз не упала, упёрлась длинным стволом в землю. Это была уже новая конструкция T-IV: длинный ствол семидесятипятимиллиметровой пушки, которая легко пробивала лобовую броню до ста миллиметров, и нашу «тридцатьчетвёрку» в поединке с ним, как рассказывали танкисты, спасало только то, что броня на ней лежала наклонно. Даже гусеницы на новом немецком танке, как показалось Воронцову, были пошире. Нигде раньше он такие танки ещё не встречал. Защитные экраны, исклёванные пулями бронебоек, деформировались от высокой температуры и торчали теперь в стороны нелепыми и ненужными крыльями. В некоторых местах пятимиллиметровые листы были прошиты насквозь. Бронебойщики сразу сообразили, что по каткам через экраны бить бесполезно. Лобовая броня тоже усиленная, так что в лоб новый Т-IV, тем более с дальней дистанции, брали не все пушки. Этот танк уже мог на равных тягаться с нашим Т-34.

Вот под этой зверюгой и отрыл свой окоп пулемётный расчёт. И теперь Барышев, его второй номер Грачевский и подносчик Усов спали по очереди. На пулемётчиков в стрелковом взводе всегда особая надежда. Положение их в обороне роты, а значит, и в окопах, тоже особое. Во всяком случае, в караул их не назначали.

Воронцов перебрал все письма, которые он получил за последние полгода, снова перетянул их льняным шпагатом и сунул в полевую сумку. Среди писем было и письмо от матери Степана. Его он никогда не перечитывал…

Немцы бросали осветительные ракеты. Угловатые тени скользили по брустверу траншеи, заползали в ячейки, озаряли бледные лица бойцов, оружие, сброшенные каски, ряды гранат и котелков в аккуратно вырезанных нишах. Бойцы в последнее время спали на открытом воздухе. Ночи стояли тёплые. Земля нагрелась так, что хранила тепло до утра. Душных и сырых землянок избегали ещё и потому, что в роте началась малярия. Весной насиделись в воде, намоклись в болотах, а потом, когда выбили немцев с высот и выбрались наконец на сухое, зарядили дожди.

Немецкий пулемёт давал длинную очередь через каждые двадцать минут. Секунда в секунду. Иногда мог задержаться. Но ненадолго, не больше девяти секунд – пока горит ракета. Ракета гасла, над минными полями, обрамлёнными двумя траншеями, зависала густая темень июльской ночи, и тут Schpandeu начинал выводить свою торопливую, заученную трель. Пулемётчик, явно бывалый солдат, отстреливал примерно одинаковое количество патронов. Но не всегда, отстрелявшись, выпускал из рук приклад и рукоятку МГ, иногда, выждав несколько секунд, он делал две-три повторные очереди. Пули уходили точно туда же, где несколько секунд назад исчезла основная очередь.

Воронцов впервые встречал такое. Не пулемётчик, а злой философ. Немец, сидевший на той стороне, словно чувствовал что-то неладное. На войне такое бывает. Над окопами, на той и другой стороне, словно невидимая копоть, поднимается и проникает в самую душу психоз – своеобразное предчувствие ужаса. И начиналась хаотичная пальба с двух сторон. Потом всё так же резко прекращалось. Даже дежурные пулемёты какое-то время воздерживались от пальбы.

Вышли из землянки и Белых с артиллеристом.

– Какая сволочь, – сказал тихо Белых, – даёт повторную очередь. К такому не приноровишься.

– Да, – ответил ему капитан-артиллерист, – будто нарочно… Именно в эту ночь и именно здесь… Может, миномётчиков попросить – по парочке мин на ствол?..

– Не надо. Нашумим. Они там сразу все на бруствера высыпят. «Фонари» повесят. Пусть стреляет, гад. Ребята в группе опытные. Васинцев в этот раз сам повёл. – Белых прислушался. – Дело хреновое. Будто чувствует.

– Или просто такой осторожный.

Воронцов продолжал лежать на ящиках, слушал ночь, храп своих бойцов, разговор старшего лейтенанта Белых и артиллериста, крик коростеля в низинке и думал вот о чём. На этом участке фронта, куда их две недели назад подвели, потом несколько раз перебрасывали с места на место, но в бой так и не вводили, явно что-то затевалось. Что-то большое, быть может, такое, что решит ход всех событий, на всех фронтах. И то, что не сегодня завтра произойдёт, решительно изменит и их судьбы, и тысяч, десятков и сотен тысяч других солдат и офицеров, занявших свои позиции в окопах первой, второй и других линий, сосредоточенных в лесах, оврагах и деревушках ближнего тыла. Изменится и судьба Саньки Воронцова, младшего лейтенанта и командира первого взвода отдельной штрафной роты.

Ракета истаяла над арматурой колючей проволоки. Никого и ничего она там не разглядела, ни единого нового предмета, ни движения. И тут же прогрохотала очередь.

Воронцов знал пулемёт этой конструкции, его технические параметры и боевые качества. Недавно у немцев появилась новая его модификация. МГ-42. Из него он тоже стрелял. Полегче и попроще своего предшественника МГ-34.

Очередь снова не слишком длинная, но и не короткая. Двенадцать-тринадцать патронов. Трассирующие заряжены по схеме: одна через три-четыре. Так заряжал для ночной стрельбы и расчёт Барышева. Всегда можешь понять, куда уходит твоя очередь, чтобы, если есть необходимость, тут же скорректировать или перенести огонь на другую цель.

И в это время офицеров, сидевших в соседнем окопчике и наблюдавших за передовой, будто взрывной волной смахнуло с бруствера.

– Тебя что, задело? – послышался испуганный голос Белых.

– Да нет, землёй секануло…

– Как же не задело? Смотри, кровь…

– Где? На щеке? Вот гад.

– Давай санинструктора разбужу. Перевяжет.