– Брось. Чепуха. Сейчас перестанет.

Офицеры сдержанно засмеялись.

– Ещё бы пару сантиметров и – ку-ку…

– Давай, зови их взводного. Пора. Пусть поднимает людей.

Воронцов не стал ждать, когда за ним придут или окликнут. Встал, скрипнув ящиками, застегнул пуговицы гимнастёрки и, на ходу затягивая потуже ремень, пошёл к офицерам.

– Поднимай своих гвардейцев, младший лейтенант, – сказал ему Белых, и в том, как старший лейтенант произнёс «своих гвардейцев», Воронцову послышалась едва скрытая ирония.

Штрафников на передовой звали «гвардия наоборот». Именно это и почувствовал Воронцов в тоне, каким ПНШ по разведке отдал свой приказ.

Воронцов окликнул часового. Тот подошёл.

– Голиков, поднимай второе и третье отделения. И Сороковетова – ко мне живо.

– Есть.

Через минуту тридцать шесть бойцов стояли перед взводным в траншее и ждали его приказа.

– Товарищи бойцы, – начал Воронцов. – Слушай боевой приказ. С той стороны на нашем участке возвращается наша разведка. С минуты на минуту она будет здесь. Если противник её обнаружит и завяжется бой, мы должны, имитируя атаку, подняться и дойти до рубежа немецкой линии проволочных заграждений. Назад поворачиваем по сигналу «зелёная ракета». Раненых подбираем на обратном пути. В бой пойдём ограниченными силами. Второе отделение – ориентир водонапорная башня. Третье – ориентир угол леса.

– На пулемёт?

– Да, Лыков, на пулемёт. Вместе пойдём.

Обычно Лыков или кто-нибудь из ватаги блатняков затевал пререкания, и унять их стоило немалых трудов. Но на этот раз прямой ответ Воронцова, похоже, отбил охоту Лыкова поговорить на тему предстоящей операции. Дальше вопроса о пулемёте дело не пошло.

По шеренге пробежал ропот и стих. Лыков, задавший вопрос, был из блатных. Пришёл во взвод с недавним пополнением. Ночная пробежка на пулемёт за несколько часов до общей атаки… Блатняков это обстоятельство удручало. Похоже, такой поворот событий нарушал их планы. Какие? Вот уж везло Воронцову на это племя! Но как раз именно опыт общения с ними и помогал.

– Сороковетов! Емельянов! Тарченко! Ко мне!

Сороковетов получил три месяца штрафной роты за то, что ударил перед строем командира миномётной роты, капитана. Невысокого роста, жилистый, как можжевёловый сучок, взгляд с прищуром, он, казалось, смотрел на окружающий мир с некой опаской. С недоверием он отнёсся и к тому, что взводный предложил ему быть миномётчиком. Но потом привык и должность свою исполнял исправно.

Месяц назад, когда стояли ещё под Жиздрой, рота атаковала одну деревушку, примыкавшую к железнодорожной станции. Первый взвод, обойдя с тыла окопавшихся среди домов немецких пехотинцев, неожиданно наскочил на миномётную батарею, замаскированную в перелеске. Штрафники с ходу сбили боевое охранение, забросали миномётчиков гранатами, оставшихся в живых добили штыками и сапёрными лопатками. Когда разбирали трофеи, обнаружили несколько совершенно исправных миномётов и большой запас мин. После боя все миномёты сдали на склад трофеев. Но один оставили. Из него они буквально через полчаса обстреливали немецкие окопы в окружённой со всех сторон деревне. Три пулемёта не давали штрафникам зацепиться за крайние дворы и риги. Бойцы залегли. Раненые отползали к лесу. Мёртвые в помощи уже не нуждались. Капитан Солодовников метался по опушке леса, мотал над головой своим «ТТ», угрожая залёгшим штрафникам последним. Но поднять их невозможно было никакой силой.

И тогда Сороковетов, прищурившись в сторону деревни, сказал Воронцову:

– Я уделаю их, товарищ младший лейтенант. Мне надо три десятка мин и двоих хлопцев в подмогу. Остальное – дело техники.

Пулемёт – оружие хорошее. Бывали случаи, когда один пулемётный расчёт, занимаемый выгодную позицию, держал роту. Чуть поднялись – хорошая очередь, и снова пять-шесть убитых, а остальные – носом в землю. Но у пулемёта есть на войне страшный враг – миномёт.

Немцы закрепились в той деревне основательно. Пулемётные расчёты укрывались за стенками, выложенными из мешков, наполненных песком. С внешней стороны, для прочности и маскировки, стенки были обложены дёрном. Настильным огнём, а значит, ни пулей, ни снарядом такую крепость не возьмёшь.

Миномёт торопливо установили на опушке. Сороковетов сделал пару пристрелочных и тут же заполучил в ответ длинную прицельную очередь. Одного из подносчиков сразу наповал.

Опустили миномёт в лощину. На дне лощины, заросшей ивняком, пули не страшны. Пролетают себе высоко над головой, шлёпают в берёзовую кору, рубят ветви, словно до людей им и дела нет. С новой позиции Сороковетов сделал ещё пару пристрелочных. Капитан Солодовников рядом стоит, торопит миномётчика. Тот выскочил на край лощины, прищурился в сторону деревни и говорит:

– Товарищ капитан, мне корректировщик нужен. Лучше из тех, кто в миномётном деле понимает.

Передали по цепи:

– Кто воевал миномётчиком, к командиру роты!

Пришли трое. Сороковетов с ними переговорил, двоих назначил подносчиками. Третьего послал наверх. Воронцов отдал тому свой бинокль. И вот хлопнул заряд, мина со свистом улетела в деревню. Корректировщик сделал поправку.

– Вилка! – кричит после второго выстрела. – Сыпани три беглым!

Ротный приподнялся, посмотрел в бинокль:

– Попал! – кричит. – А ну, давай теперь того, который слева!

Снова кинули три пристрелочных.

– Вилка! – подал голос корректировщик. – Полный залп!

Ротный радостно матерится, кричит Сороковетову:

– Ах ты, сукин ты сын! А молчал! Да твой капитан, выходит, и вправду дурак! Такого спеца из роты отпустил!

Третий пулемётный расчёт, видя, что ему угрожает, стал отползать, менять позицию. Но штрафники уже поднялись, захватили несколько домов и начали продвигаться к середине деревни.

Сороковетов посмотрел на своего корректировщика и спросил его:

– Кем был?

– Сержантом гвардейской миномётной роты Емельяновым, – представился новоприбывший штрафник. – Командиром расчёта, наводчиком.

– А почему команды не по уставу подаёшь?

– Да так получилось. Устав-то я похуже миномёта знаю, – усмехнулся Емельянов.

Емельянов под трибунал попал за дезертирство и драку с представителем гражданской власти. Его личное дело Воронцов помнил. Оно его насторожило. Потом, однажды ночью, в окопе, когда Емельянов стоял на дежурстве, Воронцов разговорился с ним. В апрельских боях Емельянов получил средней тяжести ранение в область бедра. Его отправили в Тулу, в тыловой госпиталь. Подлечился и получил направление в запасной полк. Перед отправкой в полк из дома пришло письмо. Жена писала о своём житье-бытье. Деревню, где жила семья Емельянова, недавно освободили. Всё разбито. Слава богу, изба осталась цела. Но хозяйство разграблено. Скот немцы порезали. Чудом сохранили корову. Двое малых детей. С утра до ночи в поле. А тут председатель колхоза начал придираться к ней по каждой мелочи. А вскоре прямо заявил, что, если она ему не уступит, житья ей не будет. И вот Емельянов, получив такое письмо от жены, решил наведаться на родину. Дорога в запасной полк лежала хоть и не прямая, но крюк до деревни Емельяновки оказался невеликим. Пришёл домой, переночевал в родном доме. А наутро навестил председателя колхоза.

– И что обидно, товарищ младший лейтенант! – рассказывал ему Емельянов. – Председатель-то – дядя мой родной! Вот сволочь! Ну и отвалял я его прямо там, в поле, перед бригадой. По-родственному. Если бы чужой был, может, душа так сильно и не запьянела бы… А тут – все ворота с петель. – И Емельянов покачал увесистым кулаком. – А вечером приехали участковый и капитан из военкомата…

– Что жена пишет?

– Отстал он от неё. Вдов теперь обхаживает. Это – пускай. Дело житейское.

– Значит, Емельянов, не зря ты из госпиталя до родной деревни кругаля дал?

– Выходит, что не зря.

И они рассмеялись. Хоть и горек был тот смех, а всё же поговорили по душам.

Разных людей сбивала война в штрафные роты. Иногда, с очередным пополнением приходили откровенные негодяи, которые и здесь пытались урвать своё, в том числе и ценой чужой жизни. Но такие здесь, на переднем крае, как правило, жили недолго. Лагерный закон: умри ты сегодня, а я завтра, здесь не действовал. От смерти на войне солдата мог уберечь только верный товарищ, вовремя оказавшийся рядом, исправное оружие и толковый командир. Основу же штрафных подразделений составляли всё же не уголовники, которым по стечению обстоятельств тюрьму и лагеря заменили на две-три атаки с винтовкой в руках, а обыкновенные люди, простые солдаты. И преступления их можно было считать таковыми зачастую условно.