Тони сидит на низкой бетонной стене на фоне водного занавеса при входе в Национальную галерею. Глаза сверкают за очками, с лица не сходит особенная, завораживающая улыбка. Он не был красив – слишком костистое лицо, большой нос, зубы чуточку кривоваты, – но умел привлечь к себе, обладал энергией, одновременно сдержанной и притягательной.

Я выключила лампу на ночном столике и унесла фотографию на кухню, прислонив ее там к банке с арахисом на стеллаже, чтобы разглядеть при полном освещении. Приятно было смотреть на его лицо, делать вид, что он все еще где-то здесь, идет по жизни, улучает, возможно, минутку, чтобы взглянуть на звезды и подумать обо мне.

Это почти помогло.

Потом я вспомнила гроб. Болотистый склон, зияющую могилу под вязом. Теперь на кладбище уже темно, тополя и кипарисы поникли под тяжестью дождя, небо царапают пальцы молний.

Хотя я не видела Тони много месяцев, тоска по нему вдруг сделалась невыносимой. С ним я была другой – сильной, талантливой. Я больше смеялась, меньше беспокоилась, открывала и находила удовольствие в самых неожиданных вещах. Когда он ушел, я снова забралась в свою скорлупу – находя спасение в работе, пренебрегая друзьями, отчаянно желая забыться. Мучимая осознанием того, что любимый мной мужчина больше меня не любит.

Единственным светом в том темном времени была Бронвен. Несмотря на недоумение из-за ухода отца, она была веселой, мудрой явно не по своим шести годам. Я с головой погрузилась в материнские заботы и была вознаграждена моментами тесной связи, которые редко случались прежде. Даже младенцем Бронвен тянулась к отцу – она была крохотной луной, вращавшейся вокруг планеты по имени Тони, боготворящей и постоянной. Она прибегала ко мне с разбитыми коленками, чтобы я налепила пластырь и пожалела, но потом всегда спешила к Тони, зная, что только он может поцелуями успокоить боль, прогнать неприятности, добиться улыбки на ее младенческих губках.

Но после ухода Тони мы стали по-настоящему близки. Бронвен хихикала как безумная и обнимала меня за талию, настаивая, что я самая красивая, лучшая, приятнейшая мама на всем свете… и эти моменты меня и спасли.

Я вздохнула.

– Черт побери, Тони. Зачем тебе понадобилось еще и умиреть?

Мы познакомились в художественной школе. В семнадцать лет я была катастрофически застенчивой, но преисполненной решимости утвердиться в качестве фотографа. Я выросла рядом с тетей Мораг и после ее смерти нашла в ее вещах бокс-камеру «брауни». Я быстро превратилась в одержимую фотографией, а когда узнала, что есть люди, которые зарабатывают на жизнь этим ремеслом, то твердо решила включить себя в их число. Не зная, с чего начать, я поступила в Викторианский колледж искусств.

Тони учился на отделении живописи и был на несколько курсов старше. Талантливый, загадочный, популярный, забавный – и это привлекало, – он был, однако же, странно уязвимым. Почти полгода мы постоянно встречались в местном баре, прежде чем я набралась смелости заговорить с ним. К моему недоумению и удовольствию, мы быстро сошлись. Не прошло и года, как я забеременела. Я забросила занятия, не в состоянии думать ни о чем, кроме Тони и малыша. По мере того как внутри меня развивался наш ребенок, росла и моя уверенность. Тони любил меня, и мир был счастливым местом обитания. Тоненькой струйкой текли заказы на фотоработы, и впервые в жизни я почувствовала, будто нахожусь на своем месте – по-настоящему на своем.

Успех пришел к Тони быстро. Он начал продавать картины через первоклассные галереи, создавая себе имя, работая как никогда много. Его пригласили на Венецианскую биеннале – в то время для него это было кульминацией карьеры, а также памятной вехой в нашей совместной жизни. Бронвен родилась вскоре после его возвращения с выставки, и казалось, что жизнь не может быть лучше. Она была настолько, как во сне, хороша, настолько сказочно идеальна, что делалось не по себе. Тогда-то и начался разлад. Медленно, так медленно поначалу, что я едва это замечала.

Тони стал больше времени проводить вне дома. Он работал в студии, по его словам, готовясь к большой групповой выставке в Национальной галерее. За последующие несколько лет ситуация усугубилась. Чем больше Тони занимался своей карьерой, тем крепче я за него цеплялась… И чем крепче я за него цеплялась, тем дальше он отстранялся.

Я грызла ногти до мяса, целыми ночами бродила по дому, не в состоянии уснуть. Мои снимки сделались темными и какими-то тревожными: дети с ввалившимися глазами; одинокие старики, кормящие голубей или смотрящие на море. Голые деревья, разрушенные здания, пустые детские площадки. Страх выхватывал куски из моего счастья, оставляя дыры, залатать которые у меня не было способов. На поверхности жизнь продолжалась как обычно. Мы возили Бронвен на пляж или совершали долгие поездки за город, мы помогали организовывать школьные концерты, посещали балетные спектакли, а потом – матчи по нетболу, как безумно любящие родители, какими, собственно, и были… Но внутри мы оба чувствовали отчаяние.

Мы постоянно ссорились. Причиной оказались деньги. Мы перестали заниматься любовью. Поэтому, когда Тони начал приходить домой все позже и позже, а затем вообще не приходить, я поняла, что конец близок.

Как же я ошибалась. Конец уже наступил без моего ведома.

Пронзительно зазвонил телефон на кухонном стеллаже, прервав поток моих мыслей. Я слушала звонки, дожидаясь, чтобы проснулся автоответчик. Впереди меня ждал целый вечер депрессии, и я собиралась насладиться им по максимуму. Но потом, в последнюю минуту, я запаниковала и рванулась к трубке.

– Алло?

– Мисс Кеплер, это Марго Фрейзер, адвокат Тони. Простите, что звоню так поздно, но мне нужно обсудить с вами неотложное дело. Вы свободны завтра?

Я замерла. Адвокат Тони? Мозг забурлил, взбивая в грязную пену вину и тревогу. Мой долго спавший инстинкт самосохранения вырвался наружу. «Скажи что-нибудь, – предостерег он, – сойдет любой предлог, чтобы выиграть время».

– Завтра – суббота, – неуклюже сообщила я.

– Это касается завещания Тони, – объяснила адвокат, – и дело довольно срочное. Завтра я буду в офисе до четырех часов, но могу заехать к вам домой, если это удобнее.

Страх пронзил меня и узлом связал желудок. Меньше всего я хотела, чтобы здесь появлялись официальные лица. Глупо, но меня так и подмывало сказать ей о свободной комнате – там я хранила все коробки с книгами, старый велосипед Бронвен и груды нетронутого шитья, которое годами собирало пыль. Наверняка она не собирается настаивать, чтобы мы немедленно освободили дом?

– Мисс Кеплер, вы меня слышите?

– Да, завтра подойдет. Я заскочу в офис.

Она продиктовала адрес, потом добавила:

– Где-то после обеда, скажем, в два часа? Это ненадолго, но если у вас возникнут какие-то вопросы, у нас будет время с ними разобраться.

– Отлично, – торопливо ответила я, вечная трусиха. – Увидимся.

– Вот, держи.

Субботним утром в кухне пахло подсушенным хлебом и свежим кофе. За окном лил дождь. Стекла затуманились, отрезая нас от остального мира. Обычно я любила слушать, как дождь барабанит по крыше и шипит в водостоках. Сегодня этот звук выводил из равновесия, он напоминал, что безопасный мирок, который мы здесь создали, вот-вот рухнет.

Бронвен толкнула меня локтем, постукивая пальцем по разделу объявлений о сдаче жилья в газете, которую развернула перед собой на столе.

– Что скажешь?

Я бессмысленно смотрела на море печатного текста. Минувшей ночью сон опять обманул меня, заманив на край столь необходимого забытья и сбежав в тот самый момент, когда я начала погружаться в дремоту. Я видела могилу Тони в окружении промокших цветов, быстро наполняющуюся водой, и постоянно слышала нетерпеливые слова Кэрол: «Почему он это сделал, Одри? Почему?»

Я глотнула кофе.

– Сколько?

Бронвен одобрительно хмыкнула.

– Триста девяносто в неделю. Вторая ванная. Выглядит мило.