Служитель лавку подвинул, похлебку себе в тарелку налил, ложку окунул. Я села напротив и смотрю во все глаза, неужто, есть будет? Так да. Ест. И спокойно, не кривится даже. Мяса кусочки вылавливает, жует, хлебушком заедает.

- Вкусно? - спросила я.

- Соли не хватает, - ответил равнодушно и дальше ест. Даже Тенька ближе подошла и облизнулась, глядя, как этот прихвостень жабий суп уплетает. Доел, посмотрел на меня вопросительно.

- Посуду собери, да на речку топай, - прохрипела я.

Он кивнул молча, все в мешок сложил и ушел. А я к котелку подошла, понюхала, попробовала осторожно... А что, суп, как суп. Тиной воняет только. И несоленый. А так есть можно. Вышла во двор и вылила все в миску для хлессы, пусть тоже отведает угощения.

А потом в лес ушла.

***

Сегодня в моих владениях спокойно было, стихия не серчала, звери смирные. Даже не стала перекидываться, все ножками обошла. Так, глянула разок сверху глазами соколиными. Дух лесной в землю ушел, боялся, что я снова ругать буду. Он у меня такой, боязливый да пуганый, так и сидел бы под землей, как крот, чтобы на глаза мне не попадаться.

Дошла до березки, полюбовалась на гнездо голубицы в ветвях. Березка почти вся золотая стала, нарядная, как невеста. И веточек сухих за ночь ни одной не прибавилось. Я обняла ее, прижалась щекой к белой коре, глаза закрыла. И хорошо так стало, спокойно. Это березонька меня утешила, погладила по патлам моим взъерошенным, успокоила. Так бы и сидела до вечера, но на опушке рожок прозвенел, и я вскочила. Охотники. Да не наши, деревенские, а барские... Те, что зверя бьют для забавы, для развлечения. Ох, не в тот лес они сунулись! А скорее, зверье их сюда привело, зная, что здесь защита ведьминская.

Перекидываться не стала ни волком, ни беркутом, положила ладони на землю, завыла, вызывая старика из подземной норы. Дух лесной откликнулся живо, он людей не любит, а таких пакостников- и подавно. Подхватил меня, еле встать успела, а то так бы и понес согнутую и скрюченную. Протащил по лесу, бросил на примятую траву, как мешок с отходами. Но я не обиделась, он же дух, а не суженый, да и не до нежностей сейчас. Вскочила, осматриваясь. Рожок уже близко и лошадиное ржание, и лай собачий.

- Э-гей-гей! - кричали охотники. В нос мой длинный ударила волна смрадного духа: хмеля и похоти, так от них пахло. Я скривилась и бросилась в чащу. А вот и добыча: лосиха, молодая, брюхатая, в утробе лосенок, еще лишь несколько дней, но я-то вижу. Глаза черные, перепуганные, пар из ноздрей валит. Перебирает тонкими ногами, мечется. Позади - загонщики с арбалетами, впереди овражек, свалится- копыт не соберет.

Я оглянулась: близко охотники, близко.

Упала наземь, укрылась тенью, и в лосиху вошла. Придержала животное, чтобы с перепугу и правда, в овраг не сиганула, успокоила. И пошла в сторону. Мелькнула перед загонщиками боком лосиным, подождала, пока увидят.

- Вон он! Вон зверь!! Эгей-гей! Загоняй, Таир! Гони лося на опушку, чтобы легче тащить было!

Я мгновение смотрела на них звериными глазами. Но лишь мгновение, побоялась, что ведьмин взгляд увидят. Он же сквозь любого зверя пробивается, во всех глазах светится желтизной и метками Шайтаса. Но от этих людей так несло хмелем, что и самого Шайтаса не приметили бы!

Их было четверо, на холеных рысаках, с собачьей сворой, арбалетами и клинками, украшенными камнями. Знать.

Собаки и лошади ведьму - то почуяли, отпрянули. Псы заскулили жалобно, жеребцы уши прижали и попятились, но люди такие приметы не заметили, лишь хлыстом животин отходили. Но, значит, так тому и быть.

Сорвалась с места, как выпущенная стрела, понеслась, ног лосиных не чуя. По низине, вдоль овражка, через бурелом. В чащу самую. Охотники беды не предвидят, даром что рысаки уже на весь лес ржут. И собаки воют. А этим хоть кол на голове теши, несутся, глаза горят безумные, хлыстами свистят, покрикивают. Один, кажется, заподозрил что-то, приотстал, оглядывается. Молодой совсем, мальчишка, оттого и живо внутри человеческое, не успели разврат и жестокость душу искалечить. А живая душа она глазастая, чувствительная, трепетная.

- Стойте! - закричал он своим подельникам. - Мы уже в самой чаще! Болотом пахнет... И ведьма там, говорят, живет!

- Так мы и ведьму сейчас на болт насадим, - хохочет тот, что впереди всех несется. - Пусть выходит ведьма! Не бойся, Таир, погоняй!

Мальчишка замялся, смотрит испуганно. А есть чего бояться, в самую чащу их завела, к болотам, здесь даже птицы не поют, и темно, словно в сумрак вечерний. А сама перемахнула через кусты и была такова.

Лосиху отпустила, наказав на открытую местность не выходить, молодая она еще и глупая. Вернулась в свое тело, полежала, на солнышко прищурившись. И пошла тихонько в чащу, слушая, как ругаются охотники, пытаясь дорогу назад найти. Так сквернословили, что у меня уши завяли, словно лютики по осени. Да только хоть ором, хоть проклятиями, а сидеть на топи они долго будут. Потому что нет дороги назад. Я ее, как ленту смотала, вокруг пояса обернула, узлом завязала. Пока не распущу- не выберутся.

Лошадок и псов ночью выведу, нечего им от дури людской страдать. А то охотнички через пару дней проголодаются, начнут животин своих резать да жрать, сырыми притом, огонек на болотах не загорится. А сидеть им в клетке лесной долго, пока ума не наберутся. Потом, может, и отпущу.

Так что, в сторожку возвращалась я довольная, улыбалась даже.

***

Только когда добрела, хорошее настроение как ветром сдуло. Служитель сидел на пороге, щурился на закатное солнышко. Хлесса моя в сторонке, косится на чужака, порыкивает, но мужчина даже ухом не ведет. Сидит, клинок свой начищает.

- Отмыл кухонную утварь? - прошипела я. Он головой кивнул молча, а я опешила. Отмыл, да как! Блестит так, что смотреться можно, как в зеркало. Я насупилась и в дом ушла. Села на лежанку, раздумывая. Второй день к закату клонится, а служитель и не думает отчаливать. Видимо, жабами его не проймешь, крепкий оказался. Ну ладно, у ведьмы в запасе средств много, сбежит еще Ильмир, всему свое время. Зато жилище мое в порядок приведет. Я захихикала, представив, что сказали бы его братья по Обители, увидав, как служитель светлого Атиса полы в ведьминском логове драит. Я захохотала, вообразив их вытянувшиеся лица, вот бы посмотреть!

Служитель вошел, покосился на меня, отошел подальше. Понимаю: сидит страшилище такое, хохочет само с собой, потешается... Не объяснишь же, что я уже столько лет одна, так что же теперь, лишь слезы лить? Так уже все вылила, целое озеро вон, за леском. Деревенские девки не зря туда купаться бегают, чуют, что водица непростая...

- Чего вылупился? - грубо сказала я.

Он постоял, осматриваясь, но сесть было некуда. Сложил аккуратно свою сутану, сел на нее, к стене привалился.

- Что, ведьм раньше не видел? - оскалилась я.

- Видел, - спокойно ответил он.

- Ну, конечно, видел. На костре, верно, - усмехнулась я. - И как, служитель, нравится тебе, когда ведьмы горят? Когда запах плоти жженной ноздри щекочет? И кричат они криком нечеловечьим? Нравится?

Он не отвечал, только в глубине глаз мелькнуло что-то. Затаенное, больное.

- Нет, не нравится, - произнес без надрыва, равнодушно даже. - Но иногда приходится делать то, что не нравится. Чтобы другим от этого стало лучше.

- И чем же вам ведьмы мешают, служитель, - тихо спросила я. Даже насмешничать перехотелось.

- Они скверна. Нечистота. Отродье тьмы. Ведьмой становится та, что проклята. Что душу свою замарала, грех совершила страшный, - повторил он убежденно, а я вздохнула. Да уж, видала я таких... Да, впрочем, мне дела нет до его убеждений, нечистота - и ладно. Да и есть в словах его правда, что уж там... Только странная правда эта, извращенная...А и пусть.

Я принюхалась: надо же, а этот чистюля на озере помыться успел, пока я по лесу носилась, и даже рубаху свою выстирал, влажная еще. И волосы сырые, не просохли. Надо бы и мне освежиться.