Christmas, children, is not a date. It is a state of mind.

— Mary Ellen Chase

У него никогда не имелось особенного багажа за понурыми плечами, а чёрный чемодан на шатких колёсиках как назло казался в тот вечер не просто тяжёлым, неуклюжим и до раздражённого нетерпения раздутым — чемодан этот был попросту неподъёмным. Он скрипел, ворчливо покачивался из стороны в сторону, упрямо цеплялся просевшим днищем за дорожную брусчатку, прилипал к бордюрам и карнизам поднявшимися дыбом застёжками, застревал в ельнике, сброшенном протасканными туда и обратно умирающими зелёными деревьями.

Чёрт поймёшь как и чёрт поймёшь чем набитая поклажа тяготила руку и поднывающее сердце, шаг заплетался в себе самом, норовя оборваться да заплутать, и Мишель Бейкер, запахиваясь в воротник белого дорожного пальто, мрачно сутулился, сводил на переносице аккуратные тёмные брови, прикусывал замёрзшие — сине-алые, будто ягодный джем — губы.

Поздний декабрьский ветер трепал изрядно отросшие волосы, щипал ходящую мурашками кожу, забирался в закоулки ворчливо отворачивающейся души, перевязанной по случаю не празднично-алой, а траурно-серой подарочной ленточкой, не пропускающей за грубую драпировку ни повсеместных рождественских огней, ни вязаных варежек на оленьем меху, ни хлопьев перламутрового снега, ни завлекающего аромата молотого мускатного ореха, приправленного запечённой вместе с яблоками корицей.

Мишель ёжился, протаскивая ношу сквозь напоенные живой вечерней музыкой подземные тоннели. Пинал ту носками сапог на скользких лестницах — песок на тех водился изборчивый, своенравный: на одной ступеньке лежал, на другой — ничего и близко подобного. С трудом протискивался в узкие двери переполненных переходов, отпихивался локтями от беззаботной кутящей толпы, пускающей в синее небо бумажные взрывы грохочущих хлопушек — долгожданный Сочельник обещал нагрянуть через два с половиной часа, и все нормальные люди собирались родными стаями, в то время как ненормальный юнец с яркой внешностью угрюмо, но неотступно продвигался к напитанному моторикой железному зверю, прикорнувшему у причалов притихшего автобусного порта.

Принеси ветра рождения в его жизнь чуть больше недостающей осмысленности — Мишель, наверное, никуда бы не поехал. Не потащился бы он к человеку с насмешливым именем — ладно, фамилией, именем его всё ещё был «Алан» — Кармы, ради пустой, совсем не нужной встречи бесцельно пересекая чужие города и границы. Не вгрызался бы сточенными зубами в насильно запихнутые в глотку вензеля, не заглушал бы тоскливого отчаяния вяло трепыхающегося сердца, что, боязливо заворачиваясь в прянично-шоколадную фольгу, шептало: если Алан и значил что-то, то очень и очень давно. Так давно, что Мишель — с год назад, с три, с пять…? — успел позабыть о тех временах, не оставив при себе ни важных воспоминаний, ни светлых слов. Так давно, что, уже однажды бросив его, человек-Карма опять позволил себе швырнуть на грустную человеческую свалку две горсти проеденных красной ржавчиной дней: так спокойно, будто между ними ничего никогда не случалось, появился веянием новогоднего призрака, поманил смеющимся пальцем, неряшливо потёр переносицу, растянул рот в виноватой улыбке, нашептал, словно глупый обманщик-джин из замусоленной бутылки, три ничего не обещающих обещания, и Бейкер…

Бейкер, заранее прекрасно знающий, что джины ничьих желаний не исполняют — наоборот только отнимают те последние мечты, что спрятались под ноющей ложечкой, — тускло оглянувшись на имеющееся у него абсолютное Ничего и самому же себе наступив на сопротивляющуюся глотку, послушно поплёлся на возвращающий всё по своим местам зов, с тошнотой и обидой на собственную слабость впихивая в багажный отсек пресловутый откормившийся чемодан, вобравший его страшное и повальное…

Всё.

Думающий свои дорожные сны автобус завертел синегривого — за спиной всегда шелестела персональная беспроглядная ночь — юнца беспокойными тревогами, преодолёнными километрами плавно-прощального хода, билетными бумажками, улыбчивой стюардессой с ещё одним насмешливым именем — Жанна, Жанна, кем ты там обожаема, кем желанна в чёртову одинокую ночь чёртового салютующего мира? Ничего не значащими бирками — свои Мишель прикрепил на запястье, чтобы не потерять, — обитыми велюром — красным в чёрный квадрат — сиденьями и бархатными, что усатые конские носы, стенами усыпляющего салона. Кнопками искусственного освещения — каждому личного, отдельного, своего, а всё равно если и освещающего, то в критичной степени всё. Неслышным гулом перемолотого рождественского ветра во включённых на полную мощность кондиционерах — было вообще-то холодно, но декабрь, переодевшись одним из пассажиров, успел прокрасться внутрь, усесться, наколдовать: ветер в итоге продолжал дуть, автобус не слушался, стюардесса извинялась бесплатным горячим чаем и преждевременно предложенными одеялами. Вшитыми в спинки кресел молчаливыми планшетами с фильмотекой самых неудавшихся, жалких, нашумевших и скудоумных блокбастеров за такие же жалкие и скудоумные времена. Дожидающейся в карманном плеере музыкой, летучим вай-фаем, соткавшим с затерявшимся в подкладках пальто айфоном жалкую, но покалывающую кожу нервозную связь: если вибрировал один — вибрировал и другой, и дрожь от чужого наэлектризованного присутствия раз за разом рикошетила пулей по застывающему телу. Тощей ёлочной веткой с небьющимися пластиковыми игрушками, худо-бедно привешенной к потолку, и берегами покачивающегося, медленно отчаливающего жёлтого города ровно за два часа до торжественного рождения ничего не изменившего Спасителя.

Мишель не любил Рождество; особенно даже не помнил, что то где-то и почему-то существовало, разбросав по свету выпотрошенный из овечьей колыбели пуховый снег, и Рождество, следуя закону отторжения, сговорчиво отвечало темноглазому юнцу той же не случившейся взаимностью.

Он, по крайней мере, привык в это верить.

И действительно ведь верил, действительно старался не обнадёживаться и обходить дни чьего-то сердечного веселья невзрачной стороной, пока…

Пока шалый, сумасшедший, рано или поздно приходящий по душу всякого праздник, истинно обывающий не в метеличьих перинах с перечными горошинами, не в разлапистой голубой хвое, не в сусальном блеске гирляндовых оленей, а в сердце и душе самых обыкновенных да простых людей, не швырнул в лицо запруду смеющейся душистой корицы да леденечного порошка с мандариново-мятным семечком.

Пока Рождество — хитрое, каверзное и дурашливо-игривое — не подарило ему его.

🦌

Автобусный салон, отрезанный от проносящегося рядом мира, бережно хранил ту удивительную пустоту, под чарующим присутствием которой начинало казаться, будто остальная планета — она просто взяла да, уснув глубоким столетним сном, по-белоснежкиному умерла. Свершился напророченный кем-то апокалипсис, о котором забыли предупредить в ежевечерних новостях; люди, обернувшись осенними кленовыми листьями грибастой расцветки, не проснулись и случайно задохнулись под шёпотом спустившегося с гор ледникового снега. По земле пробрели, грузно отгремев костяными барабанами, бородатые великаны перевернувшегося Асгарда, Хельхейма и ещё десятка-другого освободившихся скандинавских стран — поросших северным кедром, синим льдом, гложущими подземный камень троллями. Вместе с напевающим колыбельные аквилоном пронеслись над смолкшими пустошами чёрные коты Йоля, пожирающие празднующих человечков в неугодных одеждах красными-красными голодными ртами, задули в ржавые горны исполинские жители затонувшей Гипербореи, обернув кислород и слюдяные волны поблёскивающей в полуночном солнце изящной сосулькой.

Всё, что осталось от прежнего неуёмного мирка — это маленький одинокий автобус, перевалочно колесящий по рытвинам залитых бетоном дорог: жёлтый, приметный в темноте перемигивающимися грустными фарами, а в нём — два водителя в синих фуражках, стюардесса по имени Жанна, сонно завёрнутая в клетчатый плед на сдвинутых вместе передних сидениях. Мишель, занимающий пятое от лобового стекла место — уютно зашторенное занавеской, расползающееся испариной согретого дыханием окна. Причудливый дед в чёрной вязаной шапке с пацифистской нашивкой окрылённого сердца и чёрными округлыми очками на горбящемся носу. Бабулька, постоянно забывающая причитающийся кресельный номер, а оттого перемещающаяся после каждого получасового посещения туалетной комнаты между пустующими номерами двадцать девять, тридцать и отчего-то — сорок три. Ещё где-то там, далеко позади, куда не хотелось ни оборачиваться, ни узнавать, пребывал на вымышленно-перевозном аборигенском острове лоснящийся чернокожий мавританец, обвешанный связкой пахучих бананов и тремя рядами толстенных наушников, и…