***
Она курит в космос его потолка.
— Я не знаю, что хуже, курящие женщины или трахающиеся как блядины, — выхрипывает ей промеж лопаток. И теперь вся линия её позвоночника состоит сплошь из его букв.
Влада загадочно улыбается, припоминая своего гуру секса, который в данный момент, наверное, имеет его дочь во всё, что не закручено болтами.
***
— Не знала, что сейчас модно развращать чужих отцов, — Катерина ловит одноклассницу в коридоре своей квартиры; та в рубашке Мирона и с фруктовой жвачкой во рту, — и ебаться с мужиками за тридцать.
— Надеюсь, ты не медитировала на наш секс, — Влада острее Петькиной любовницы. У неё всё острее и на грани: язык, скулы и, наверное, секс.
— Я никому не скажу, если ты кое-что сделаешь для меня.
«Златовласая торговка».
— Ты разве хочешь, чтобы о твоём отце ходили слухи?
— Деточка, — режет уши, скрипя наждачным голосом, — оглянись. Двухэтажная квартира с мансардой в центре города тебе ни о чём не говорит? Скорее о тебе пойдут слухи, что ты кувыркаешься с богатыми мужчинами за денежку.
— Может, это квартира вашего деда, откуда им знать, — Владислава смотрит под ноги; паркет из чёрного ореха подогревает босые пятки. Мило, но не более. Ширинка учителя химии ей куда интереснее, чем отполированные доски.
— Ну-ну, — Катерина складывает руки на груди.
— Ладно, что ты хочешь? — Александрова вспоминает о своём брате, от которого может получить по шее за такие ни-разу-не-учитель-ученица похождения.
— Хочу помириться с твоим другом.
— Вы же только-только ходили счастливыми пингвинами по школьному двору.
— Он не захотел лишать меня девственности…
«Как это не похоже на Петьку».
— … и я, разозлившись, сказала, что он не хочет превращать меня в женщину, потому что у него неподходящий размер.
— Дура ты, Катька.
— Знаю.
И вот они болтают как-то до охуения по-дружески.
***
— Он всегда спит после этого дела… — Катерина нарезает аккуратными кольцами вздутый перец. — Только ты не думай, что одна у него будешь.
Что она тут делает?
Нужно сваливать. Нужно позвонить Петьке. Нужно посадить новую яблоню под номером восемь. Нужно подумать.
— И не подумаю, — Влада смолит ментоловой отравой в кухонное окно. За окном деревья присыпаны порошковой охрой, а редкое солнце выедено молью, как кашемировый свитер.
— А ещё он не любит курящих девушек.
— Он говорил. Но я хотя бы про размеры мужских достоинств молчу, — сигарета тушится в кружке с чаем, в котором так мало солнца.
— Девочки… — в кухне появляется заспанный Мирон в чёрных тренировочных штанах, — стряпаете ужин? — он хватает со стола лист китайской капусты и целует в висок дочь. — Солнышко, я подтягиваю Александрову по химии…
Владислава закатывает глаза и тихо так, почти неслышно: — Надеюсь, это тянет на пятёрку, — а потом обращается к Катерине, перемешивающей деревянной лопаткой на сковороде говяжий фарш. — Завтра у него тренировка в пять тридцать, будь готова.
***
Облака плывут по небу полупрозрачными скатами.
Владислава ждёт Петьку у дверей класса. Они договорились, вроде как.
Корсет рёбер сжимает внутренности, Влада нервничает. Вспороть бы себе горло «Винстоном» или медицинским скальпелем; она не видит его уже четвёртый день к ряду. И если он сейчас объявится, прижмёт её к стенке своим — «Я совсем тебя забросил, Владик. Давай у меня в семь, приходить строго со своим спиртным», — она притащила бы столько алкоголя, что они никогда бы больше не вспоминали о Катерине.
Влада заходит в пустой класс вместе с круглыми отличниками.
Он не пришёл, и она тоже.
Сердце выворачивается наизнанку, когда Влада замечает корзинку с киндерами на своей парте. Так умеет только Петька. Наконец-то.
«Не забывай, что ты ещё ребёнок. М.».
Кровь сворачивается… ай да, нахрен.
========== Часть III. ==========
Трахаться за киндеры — это дополнительная функция у Влады.
Она снова в квартире Мирона Дмитриевича. Двухэтажной, мансардной – всё, как заповедовала его дочь.
Сидит на кухонном столе, на котором долбанная Катерина готовит вечерами ужины отцу, с широко раздвинутыми ногами; капроновые колготки трещат на промежности, образуют неровный круг, будто их распарывают циркулем. Геометрия секса.
«А мог бы отыметь через капроновый презерватив», — думается Владе, когда член Мирона с усилием проталкивается в её влагалище.
***
— Безумная, ты сама не своя, — говорит химик, дыша через раз.
Лёгкая гардина касается оголённого плеча Влады, и она вздрагивает.
Не от его голоса, а от какой-то прозрачно-матовой занавески; он же химик, он должен был заставить её извергать подкожную лаву от его прикосновений. А получается она трахается с нелюбимым; а любимый трахается с любимой.
— Ты же знаешь, что можешь помочь мне, — она цепляет его, уязвимого, за рукав свитера.
— Если это касается моей дочери, то не могу, — отступает от ученицы на несколько шагов назад, упирается в столешницу руками. — Лучше забудь о Никонове и займись подготовкой к ЕГЭ.
— Я, пожалуй, больше не приду, — стаскивает юбку с живота к выпирающим тазобедренным косточкам и поправляет колготки, — можешь ставить мне тройки, — шипит.
— Ты дура, Александрова.
Кухонный аквариум слишком мал для двоих.
***
Стылая гниль поднимается паром с земли, крутится кольцами в воздухе и заползает в ноздри.
Влада сидит на вертящемся стульчике в парикмахерской советского типа с панорамными окнами и открытыми нараспашку дверьми, служащими системой кондиционирования. Влада просит выбрить виски и покрасить её в «я-почти-Катерина» – так, чтобы блонд расползся по её тёмным прядям медовой акацией.
Результат на выходе ей нравится больше, чем парикмахерам.
Но кого это волнует, ровным счётом?
***
— Убить тебя, суку, мало, — брат довольно краток и резок.
Накручивает на палец светлые пряди сестры, фиксирует и притягивает к себе. Погодя перехватывает её руки, закатывает рукава водолазки и придирчиво рассматривает вены на сгибе локтей. Над ветвистыми рогами оленя всё чисто, ни единого намёка на наркотические уколы.
— Твои поступки крайне странны, — рецензирует парень. — Если что-то ещё такое выкинешь со своими волосами, сбрею нахер, — а теперь угрожает.
— Волосы — не зубы, отрастут.
— Тебе, кстати, твой дружок звонил.
Это больше, чем маленькая незаметная смерть. Это авиакатастрофа в плотной вязке её мембран.
***
— Владик, тут такое дело. Я люблю её…
***
Рыдает сукой в школьном туалете, вгрызаясь зубами в запястную кость. Пальцы дрожат и роняют сигарету за сигаретой на мокрый пол; ещё одна сигарета в бездну, и она сама выпишет себе сильнодействующие успокоительные.
Тут такое дело. Я люблю её.
Тут такое дело. Я люблю.
Тут такое дело.
— Ты совсем расклеилась, Александрова, — голос Мирона Дмитриевича касается её безобразно бритых висков, ладони скользят по изогнутой спине, слегка приобнимают, колючий «бородатый» подбородок упирается в макушку. Влада по наитию разводит до упора ноги; на ней новые цельные колготки, неплохие трусики, прямо под представившийся случай. Но Мирон сдвигает её колени обратно.
— Ты больше никогда не придёшь, помнишь?
— Помню, — утыкается сопливым носом ему в рубашку.
— Ладно, безумная. Но только потому, что завтра ноябрь.
И вправду, завтра ноябрь; и на улице нет больше той осени из стружек апельсиновой цедры.
========== Часть IV. ==========
Ей так уютно в квартире Мирона, будто её накрывает пенный шлейф тёплого Восточно-Сибирского моря. Так не должно быть, потому что море самое холодное в мире, а она самая хреновая на свете. Это всего лишь необъяснимый приступ нежности к себе в последний вечер октября.
Они сидят на террасе, укутавшись с головой в тяжёлые пуховые одеяла, и пьют вино; водку в этом доме не держат, дети и всё такое. Весь затухающий город можно уместить в одну ладонь, а огни с фонарных столбов сорвать, как облепиху, и расфасовать по карманам.