Прежде всего Лауденбах сообщил мне, что Пьер Френе интересовался, написал ли я, как он просил, краткое содержание фильма «Национальная революция», сюжет которого я придумал за обедом в ресторане студии Пуен-дю-Жур. Этот сюжет был навеян жизнью Коллежа молодых руководителей в Ля Шапель-ан-Серваль, занимавшего нижний замок, в то время как в верхнем помещалась Школа работников управления.

— Совсем как в исправительной колонии в Меттре, — вмешался Жене. — Там юные шалопаи возрастают душой в соседстве с рыцарями преступного мира, отбывающими наказание в централе Фонтевро, — и добавил, что он об этом напишет.

Мы находились в пятидесяти метрах от Люксембургского вокзала, с перрона которого только что прибывший из тюрьмы Френ Жене после долгого отсутствия ступил на парижские мостовые. Эта железная дорога, казалось, прямиком вела тех, у кого не сложилась учеба в университете, из Латинского квартала в тюрьму. Путь, по которому шел Жене, в средние века привел бы его в монастырь, он был в большей степени ересиархом, нежели вором, и разговаривал менторским тоном. Единственный жест, какой я у него тогда запомнил, — это поднятый палец… В те годы налетчики имели обыкновение испражняться на ковер, перед тем как уйти из ограбленной квартиры. Если бы Жене вместе с бандой Вийона ограбил Наваррский коллеж, он бы, наверное, не удержался и взошел на кафедру.

С того дня мы стали встречаться. Мы бродили по тротуарам и в спорах оттачивали свои суждения, а потому я процитировал однажды строчку из революционной песни, от которой получила название ночь мюнхенского погрома: «Точите ваши ножи о край тротуара!» «Прекрасно сказано!» — воскликнул он. Десять лет спустя, когда мы встречались уже только от случая к случаю, я стоял на том самом месте, где состоялся этот разговор, и ждал, когда загорится зеленый свет; вдруг кто-то ладонями закрыл мне глаза и резким голосом преподавателя спросил: «Известно ли, кто самый великий поэт?» — «Да, — ответил я. — Это не Жене, это Гомер». — «Гомер», — подтвердил он. Наши реплики, отточенные на тротуарах, были достойны «Илиады».

Человек с таким обостренным чувством поэзии не мог ограничиться строчками, подобными тем, что журналист в Латинском квартале записал за колоритным бездельником. В конце года мне передали просьбу Жене зайти к нему в номер около полудня — ему надо было кое-что мне показать.

Это был «Смертник»… Стихи совсем иного рода! Ценность этой поэмы для меня заключается прежде всего в том, что в наступившем тогда литературном похолодании от нее дохнуло новизной. Уже многие месяцы и годы поэзия подпитывалась только мелочными уловками, почерпнутыми из вольностей Аполлинера. Поэма Жене была полна жизни, как старинная картинка; чуть нескладная по слогу, восходящему к учению Малерба, она была исполнена неслыханной трагической нежности — это был единственный шедевр за четыре года подпольной литературы.

Затем последовала «совершенная», как сказал Жан Кокто, проза, а потом Жене дал нам читать роман, где преступление возведено в поэзию так, как он не смог этого сделать ни в одной из позднейших поэм.

Весь остаток зимы, чуть ли не ежедневно, тот из нас, кто вставал первым, заходил за другим, и мы шли вместе обедать. Весной Жене отправился в путешествие, вернулся, совершил кражу, угодил в тюрьму, вышел на волю, снова сел и снова вышел… Так появились публикуемые здесь письма.

Франц, дружочек…

(Письма, 1943–1944)

Письма Жана жене

Приносим благодарность семье Ролана Лауденбаха, разрешившей нам опубликовать это письмо и приводимое ниже стихотворение.

Четыре дня спустя, в воскресенье 14 февраля, Ролан Лауденбах и Жан Тюрле приведут Жене к Кокто на улицу Монпансье, а затем он прочитает это стихотворение Жану Кокто и Кристиану Берару в ресторане «Отель дю Лувр». 15 февраля Кокто запишет: