Туман медленно наползал на отражение берез; теперь он громоздился сугробом.

Через четыре часа он вздрогнул, проснулся и схватился за топор.

– Это Мартин Старк, – сказал Мартин.

Костер еще тлел, но недостаточно. Он посветил мальчику в лицо фонариком. Одна щека ужасно разодрана ветками, но парень широко улыбался.

– Какой у вас любимый магазин?

– Ты что здесь делаешь среди ночи?

– Какой у вас любимый магазин?

Бривман обернул вокруг мальчика спальник и взъерошил ему волосы.

– «Дайонз».

– Какая у вас любимая парковка?

– Парковка «Дайонз».

Когда они завершили ритуал, Бривман собрался, посадил Мартина в байдарку и отчалил к лагерю. Он не хотел думать о том, что случилось бы, если б Мартин его не нашел. Щеку нужно залить йодом. И, похоже, некоторые укусы воспалились.

Прекрасно грести назад, камыш царапает байдарку по дну и превращает ее в большой хрупкий барабан. Мартин – индейский вождь, сидит рядом на корточках, запеленутый в спальник. В небесах являлись материки огня.

– Когда я дома, – громко сказал Мартин, – меня едят крысы.

– Мне жаль, Мартин.

– Целые сотни крыс.

Когда Бривман увидел огни лагеря, у него возникло дикое желание проехать мимо, грести дальше по озеру вместе с мальчиком, остановиться где-нибудь вверх по берегу среди голых берез.

– Говори тише, Мартин. Нас убьют, если услышат.

– Ну и ладно.

Зеленый? Бежевый? В автобусе он пытался вспомнить, какого цвета палата матери. Так можно было не думать о том, что она в ней лежит. Какого-то осторожного оттенка, назначенного на медицинской конференции.

В этой палате она проводит все время. Оттуда хороший вид на южные склоны Мон-Рояля. Весной чувствуется запах сирени. Хочется распахнуть окно, чтобы запах стал сильнее, но нельзя. Фрамуга поднимается лишь на вот столько. Самоубийцам ни к чему мусорить собою на лужайке.

– Давненько мы вас не видели, мистер Бривман, – сказала старшая медсестра.

– Правда?

Мать смотрела в потолок. Он тоже взглянул. Может, там происходит нечто, о чем никто не знает.

Стены были приятного серого цвета.

– Тебе лучше, мама? – подал он реплику.

– Лучше ли мне? лучше для чего? я что, должна выйти наружу и посмотреть, что он делает со своей жизнью? спасибо, для этого можно не выходить, можно лежать тут, в этой комнате, рядом с сумасшедшими, твоя мать в сумасшедшем доме…

– Ты знаешь, что это не так, мама. Просто место, где ты можешь отдохнуть…

– Отдохнуть! Как мне отдохнуть с тем, что я знаю? предатель, а не сын, думаешь, я не знаю, где я? с их иглами и их вежливостью, мать в таком положении, а он уехал купаться…

– Но, мама, никто не пытается навредить…

Что он делает, спорит с ней? Она выбросила одну руку, нащупывая что-то на ночном столике, но оттуда все было убрано.

– Не перебивай мать, неужели я мало страдала? больной человек пятнадцать лет, я что, не знаю? я что, не знаю, я что, не знаю..?

– Мама, пожалуйста, не кричи…

– О! он стыдится своей матери, его мать разбудит соседей, его мать распугает его гойских подружек, предатель! что вы все со мной сделали! мать должна быть спокойна, я была красива, я приехала из России красавицей, на меня смотрели люди…

– Можно, я с тобой поговорю…

– Люди говорили со мной, разве мой ребенок со мной говорит? весь мир знает, что я лежу здесь камнем, красавица, они называли меня русской красавицей, но что я дала своему ребенку, предает мать, думать об этом не могу, получить такое от своего собственного ребенка, так же точно, как то, что сегодня везде вторник, получаешь от своего собственного ребенка, что я получила, в моем доме крыса, жизни своей поверить не могу, что это должно было со мной случиться, я была так добра к родителям, у моей матери был рак, доктор держал ее живот рукой, мне кто-нибудь помогал? сын мой шевельнул пальцем? Рак! рак! я должна была видеть все, я раздала свою жизнь больным людям, это не моя жизнь, видеть это все, твой отец тебя бы убил, у меня старое лицо, я не знаю, кто это в зеркале, морщины там, где я была красива…

Он сел, уже не пытаясь ее прерывать. Если она и позволит ему говорить, то не станет слушать. На самом деле, он понятия не имел, что смог бы сказать, если б даже знал, что она слушает.

Он попытался отпустить воображение побродить, но, дожидаясь конца этого часа, зависал на каждой нелепой детали.

Он постучал в тамарину дверь около десяти. Внутри зашептались. Она окликнула:

– Кто там?

– Бривман с севера. Но ты занята.

– Да.

– Хорошо. Спокночи.

– Спокночи.

Спокойной ночи, Тамара. Я вполне могу поделиться твоим ртом. Он принадлежит всем, как парк.

Он написал Шелл два письма, а потом позвонил, чтобы удалось уснуть.

Предполагалось, что команда Эда в бейсболе победит.

Линии фола на поле обозначались израильскими флагами.

Какое право он имеет возмущаться тем, что они использовали этот символ? Он же не выгравирован у него на щите.

Ребенок угрожающе размахивал бутылкой «пепси», подбадривая свою команду.

Бривман раздавал хот-доги. Он радовался, что научился подозревать своих гойских соседей в нечистоплотности, не верить во флаги. Теперь он мог применить это знание к собственному племени.

Хоумран.

Отправь своих детей в александрийские академии. Не удивляйся, если они вернутся александрийцами.

Троекратное ура. Мазл тов [111].

Привет, Канада, огромная Канада, ты, бестолковые прекрасные ресурсы. Все здесь канадцы. Еврейская маскировка не сработает.

Когда Эду пришла очередь судить, Бривман направился через поле к болоту и стал смотреть на Мартина, истребляющего комаров. Бульдозерист хорошо знал Бривмана – тот часто приходил сюда посмотреть, как Мартин выполняет свою миссию.

Мальчик убил больше шести тысяч комаров.

– Я убью для тебя нескольких, Мартин.

– Это не увеличит мне счет.

– Тогда я открою свой.

– Я выиграю.

У Мартина промокли ноги. Некоторые укусы определенно воспалены. Надо бы отправить его в корпус, но, похоже, мальчик на седьмом небе. Все его дни – 99 процентов.

– Слабо вам открыть свой счет.

Когда они возвращались со своими отрядами в лагерь, Эд сказал:

– Ты не только проиграл, Бривман, ты еще должен мне пять долларов.

– За что?

– Ванда. Прошлой ночью.

– Ох, бог ты мой, фонд. Я забыл.

Он сверился с дневником и с признательностью заплатил.

Дни были солнечные, а тела бронзовые. Песок и загорающие тела – вот все, что он наблюдал, поражаясь нежной городской белизне, когда падала бретелька. Он жаждал всех странных телесных теней.

На небо он почти не смотрел. Его удивила птица, резко ринувшаяся вниз над пляжем. По громкой связи трубил какой-то Бранденбург. Бривман лежал на спине, закрыв глаза, растворяя себя в жаре, слепящем свете и музыке. Внезапно кто-то опустился возле него на колени.

– Дай мне выдавить, – прозвучал голос Энн.

Он открыл глаза и содрогнулся.

– Нет, мне, – засмеялась Ванда.

Они пытались добраться до угря у него на лбу.

– Оставьте меня в покое, – закричал он, словно помешанный.

Ярость его реакции их изумила.

Он изобразил улыбку, выждал приличное время, ушел с пляжа. В коттедже было слишком холодно. Ночной воздух не выветрился. Он оглядел маленькую деревянную спальню. Сумка с грязным бельем раздулась. Он забыл отослать ее в прачечную. Это неправильно. Это не для него. На подоконнике лежала коробка с крекерами «Ритц». Не так он должен питаться. Он выдернул свой дневник. Не так он должен писать.